Посох в цвету: Собрание стихотворений - Валериан Бородаевский

МАРГАРИТЕ

Жена моя, сестра и мать моя родная,Все три в одном лице… Сказать тебе иль нет?Я полюбил тебя, в ночи моей блуждая,Твоя любовь несла мне просиявший свет.

Звездой ласкающей была ты мне в пустыне,Огнистою слезой над гребнем злой волны,В темнице ты – мой день, и четко вижу нынеБрега желанные лазоревой страны.

Наш путь перешагнет над этой жизнью тленной.Уже не изменю, и ты не отлетишь.Так рядом мы пойдем, скитаясь по вселенной.Какая благодать! Какая ширь и тишь!

СВОИМ

Как он там, средь кучи белойИ пелен и полотенец,Машет ручкой оробелой,Наша радость – наш младенец?

В одиночестве кроваткиРастаращились глазенки.Неприятные повадки:Мамы нет – одни пеленки.

Чу, шаги!.. И взоры ясны,Разгорается румянец…Пуще гневен, крики властны,И воздушный резов танец.

Как отрадно тискать мамуВ упоительной надеждеИ братишкиному гамуУлыбнуться – всё как прежде.

Усмехнуться, поперхнуться…Миг – и сонное дыханье,И, чтоб крошке не проснуться,Тишина и трепетанье.

Одолев людские злобы,Будьте веселы и дружны,А ухабы и сугробыРаскидает ветер южный.

«По коридору печки трещат, и, близ огней…»

По коридору печки трещат, и, близ огнейПрисев, вдыхают люди благоуханье щей.Согреют ужин скудный, хлебнут глоток-другой,Растянутся на нарах, и будет им покой.

Лениво ночь иссякнет, быстрее канет день,И соберутся к печкам питомцы деревень.Вдали от милой хаты, от жен и от детейКачаются, лохматы, у тлеющих огней.

ДИМЕ ИЗ ТЮРЬМЫ

Вспоминаешь ли, мой сыне,Об острожнике-отце,Что в стенах таится ныне,Как птенец в своем яйце?

Я заочно шерстку глажуНа упрямой головеИ тихонько песню лажуО Ереме и Бове.

Мнится, затеваю прятки.– Где ты, папа? – В клетке, сын!То леплю тебе загадки,Комом выйдет первый блин.

Размышляй, родимый сыне,Про птенца в своем яйцеИль про пальму средь пустыниВ зеленеющем венце.

ГИМН ИЗ ТЮРЬМЫ

Был я жалок и слаб и блуждал во тьме,Пробираясь путями безглазыми.Вот дошел до тюрьмы – и, спасибо тюрьме,Загораются звезды алмазами.Был я в мире моем и безумен и слаб,Только червь, только прах, только раб.За тюремным окном, там плывут облака,Веют вольные ветры целебные.Ночь тюрьмы – наша ночь – глубока, широка,Но в ней слышатся хоры хвалебные.Я в предутренней мгле, я в суровой зиме,Там, внизу, я в промерзлой земле.Там ли песни поют, там ли ткани плетут?В эти ткани миры облекаются,В этих тканях пути посвященья и суд,В них и боги и люди встречаются.Не сгорев до конца, не приемлешь венца,Не дойдешь до благого Отца!Духи света, вы слышите ль песню мою,Вы, текущие с Божьими чашами?Эту песню сложил, эту песню пою,Весь овеянный хорами вашими.Но летите вы вдаль, как звезда за звездойПроплывают лазурной стезей.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Вячеслав Иванов. ПРЕДИСЛОВИЕ <К СБОРНИКУ «СТИХОТВОРЕНИЯ: ЭЛЕГИИ, ОДЫ, ИДИЛЛИИ» СПб.: Оры, 1909>

Первины поэта редко позволяют ценителям поэзии вынести убежденный и убедительный приговор о новом даровании. Не завершительных достижений справедливо ищем мы в этих начальных опытах, но намечающихся возможностей будущего развития. Поэтому естественно спросить себя, при оценке первой книги стихов, прежде всего о том, принадлежит ли она вообще искусству или вовсе чужда ему; если же поэзии причастна, – то какова степень зрелости художника. И правыми кажутся нам критики, склонные разрешать исходный вопрос о принадлежности искусству в утвердительном смысле на основании одного, быть может, но истинного стихотворения и пусть немногих, но строго-художественных строк, достаточных, по их мнению, чтобы оправдать и несовершенное в целом творение начинающего стихотворца. Решающим же, во всяком суждении о новом даровании, является, несомненно, живое впечатление его выявляющейся самобытности.

Книга, на которую «Оры» привлекают внимание любителей поэзии, в такой мере – по убеждению пишущего эти строки – превышает уровень выше намеченных требований, что о ней можно говорить уже как о произведении возмужалого и во многом характерно, если еще и не окончательно, определившегося таланта. Нельзя не расслышать в стихах г. Валериана Бородаевского того, что Стефан Георге означает выражением: «собственный», т.е. единственно данному поэту свойственный, собственно ему присущий, «тон»[6]. И впечатление этой своеобычности лирического тона тем ярче, что В. Бородаевский вообще чуждается какой бы то ни было манеры , т.е. преднамеренного применения типически-выработанных внешних приемов изобразительности. Форма его стихов чаще всего привлекательна соединением обдуманности и решительности, своею емкостью, вескостью и своеобразною остротой эстетического действия, подчас же и счастливою новизной словесного и звукового изобретения; но поэт с равною свободой и мерой пользуется преданием и новшеством, не боясь быть заподозренным ни в зависимости от старых образцов, ни в подражательности современникам, ни в литературном сектантстве, ни в эклектизме.

Это сочетание беспечной неразборчивости в наряде и позе с ясно выраженным стремлением к формальной законченности и даже утонченности в словесной передаче овладевшего душой (всегда до глубины ее) музыкального волнения – проистекает из всепоглощающего сосредоточения творческой энергии на лирическом содержании, которое, будучи, в пределах разбираемого собрания стихотворений, не только разнообразным (для значительной части их именно отличительна новизна замысла ), но и как бы внутренне антиномически, естественно приемлет разновидные формы.

Какой-то глубокий, почти – сказали бы мы – манихейский дуализм в восприятии жизни и, без сомнения, в миросозерцании автора есть первый двигатель его вдохновения. Подобно певцу «Цветов Зла», поэт не принадлежит к монистически успокоенному множеству образованных людей современности, с легким сердцем поверивших в формулу: «по ту сторону добра и зла», – так, как будто они в самом деле поняли, что говорил Заратустра. Противоречия жертвенности и преступления, любви и жестокости, неба и ада, крылатого духа и змеиной плоти не бесстрастно-философское выражение нашли в стихах В. Бородаевского, но вызвали к жизни его красочный импрессионизм и его трагические видения, его подлинные молитвы и его глухой, подавленный, порой злорадный ропот, и эти раскаяния, в которых слышится неукрощенная гордость, и эти мимовольные и мимолетные умиления, и эти улыбчивые идиллии на черном фоне.

Не современная, а какая-то архаическая закваска душевной разделенности и равного влечения воли к идеалу аскетическому и к искушениям «искусителя» заставляет поэта переживать каждую полярность сознания в ее метафизически последней и чувственно крайней обостренности. Он не знает, что краше – белое или черное, – оно же победительно, неотразимо красное; что пленительнее, что соблазнительнее – всё страстное и огненное и жестокое или всё похоронно-лазурное и благостно-отрешенное; что усладительнее – быть распинаему или распинать… Но он не из легиона тех модных богоборцев и «бездников», которым подобная психология была бы вожделенна, как материал или только предлог для словесных дерзаний и кощунственных декламаций и провокаций: критик подслушивает тайное поэта, он читает между строк, строки же говорят совсем иное.

Поэт настойчиво утверждает белый идеал и с чисто-монашескою мнительностью готов заподозрить, как мать соблазнов, самое красоту, самое поэзию. В этом византийце духа, мнится, еще живет и ищет вновь сказаться поздним отступникам страшного предания весь золотой и багряный хмель ослепителей-деспотов и весь мироненавистнический фанатизм ересиархов-иконоборцев. Душа, влюбленная в цвета, как будто долго томилась она, слепая, в подземных рудниках, грустящая полутенями бледных красочных гамм и жизненно ликующая упоением огня и багреца, так опьянительно влекущего по милому черному «свой алый, алый путь», – хотела бы опять ослепнуть на жестокое, царственное солнце и погрузиться в одно серебряное и лазурное, – хотела бы, и не может. И с ужасом вскрывает в себе новое противоречие – противоречие пламени и льда, – и не знает сама, из пламени ли она, или изо льда. Мертвенным холодом души обличается обращение к «благостной Книге»; но и «червонная печать Антихриста», и червленец «Византии», – не багряные ли только маски того же холода – эти метаморфозы черноты? – ибо черен холод, и вечная покрывает сатанинские льды, откуда бессильно лижущими мрак языками прорывается невещественное пламя.