Лис - Михаил Нисенбаум

с минуту, но все это время Регина Марковна согласно и даже, пожалуй, несколько ритуально кивала головой, точно заранее подтверждала уже сказанное и все, что будет сказано впредь. Наконец, Марфа Александровна снова принялась рассказывать об обиде, нанесенной преподавателем латыни. На протяжении рассказа она не без удивления обнаружила, что гнев и огорчение совершенно улетучились за время первой встречи, и теперь придется их вспоминать и слегка подстегивать.

Но Регину Марковну речь приятельницы расстроила. Вернее сказать, Регина Марковна показывала свое сочувственное расстройство, ежесекундно ужасаясь и произнося: «Ох!», «О боже!», «Ой-ой-ой!». Она охала с той же ритуальной частотой, с какой прежде кивала головой.

– Марфочка Александровна, голубушка! – заговорила она, как только Антонец умолкла. – Какое безобразие! Это неуважение ко всему институту. Вы этого так не оставляйте. Кафедра земельного права грудью за вас встанет.

Произнеся последние слова, профессор Чельницкая слегка смутилась и снова заохала, как бы отгораживая себя и Марфу Александровну от напасти магическими междометиями.

До вечера и на следующий день Марфа Александровна обходила и обзванивала институтских дам, рассказывая о бунтаре-латинисте и странном поведении ректората. Но теперь ужасные вести разносила не только она. Визиты Марфы Александровны расшевелили воздух кафедр, преподавательских, кулуаров и коридоров. Теперь о Тагерте говорили даже те, кто в глаза его не видел. Молва штормила, шатались волны пересудов, которые через несколько дней достигли дверей ректората и ломились в самые высокие кабинеты.

Прошла неделя, и Марфу Александровну пригласили к ректору – впервые в жизни. Никогда прежде такого не случалось. Последний раз Марфа Александровна посещала ректорский кабинет на Большой Почтовой еще при прежнем руководстве, двадцать пять лет назад. Тогда ее назначили заведовать кафедрой. С тех пор ни она не проявляла инициативы, ни начальство ее не тревожило. Ректора Антонец видела нередко на общих официальных собраниях: на Ученых советах, на совещании в деканате, на защитах. И вот теперь – такое событие. Марфа Александровна нервничала, не понимая, зачем Водовзводнову понадобилось вызывать ее к себе. Ясно, что это связано с Тагертом, но как поведет себя ректор? Что у него на уме? В конфликте с латинистом мнение кафедр на ее стороне, но ведь вольно или невольно она настроила старую профессуру против ректора, многие роптали, качали головами: прежнее руководство такого не допускало.

Водовзводнова осуждали не раз, в том числе открыто. Но Марфа Александровна не готова к войне, особенно к войне с ректором. Она ведь даже с Тагертом не стала выяснять отношения. Конфликты не ее конек, пускай воюют другие. Чего же ждать от Водовзводнова? Вдруг он узнал о ее дипломатических происках, счел вызовом против него и теперь готов дать отпор? Уволить ее ректор не может, но затаить обиду, дождаться удобного момента… О господи! Марфа Александровна начала готовиться к визиту за три часа до выхода, долго выбирала платье, наносила и стирала помаду, принюхивалась к флаконам с духами. В конце концов решила одеться как можно сдержаннее, всем своим обликом внушая уважение и деликатность.

В приемной она появилась за пять минут до назначенного времени, приветливо поздоровалась с секретарями и села на стул, стараясь держаться прямо – не по-ученически, а по-королевски. Через двадцать минут секретарь Паша, Павел Сергеевич, пригласил ее войти. Оказавшись в кабинете, Марфа Александровна с неудовольствием ощутила запах табачного дыма: опять платье пропитается этой гадостью, придется сдавать в чистку. Водовзводнов, не прерывая телефонного разговора, привстал и извиняющимся жестом пригласил гостью садиться. Когда разговор завершился, ректор улыбнулся и проговорил:

– Наконец-то и вы, Марфа Александровна, навестили мое скромное обиталище.

Антонец ответила учтивой улыбкой, ожидая продолжения.

– Что ж, давайте о деле. До ректората дошли сведения о том, что некий преподаватель на вашей кафедре нарушил субординацию, поставив вас и меня в неудобное положение.

Марфа Александровна так удивилась, что едва удержалась от того, чтобы сказать колкость. Если бы ректор не позволял преподавателям наносить подобные визиты, никаких неудобных положений бы не случалось. Вместо этого она произнесла:

– Наша кафедра занимает в институте скромное место. И я как руководитель кафедры стараюсь следовать правилам, а не бегать по высоким кабинетам с разными рабочими вопросами.

– Поверьте, Марфа Александровна, ректорат это знает и высоко ценит. Когда ваш подчиненный приходил сюда, я был в полной уверенности, что он явился по вашему поручению.

Эту фразу Антонец восприняла как отговорку, но важнее другое: оправдываясь перед ней, Водовзводнов признавал ее правоту и не пытался выгородить Тагерта, взять его под крыло. Она склонила голову, что можно было расценить и как знак согласия, и как уклонение от комментариев по поводу сказанного. Очевидно почувствовав, что для устранения последних сомнений необходим какой-то вердикт, финальный жест, ректор сказал:

– Скажу вам по секрету, Марфа Александровна, скоро вся система наших отношений с преподавателями изменится таким манером, что подобные выкрутасы разных тагертов-шмагертов станут попросту невозможны. Все преобразится, отладится и устроится к общему удовольствию. А вашему латинисту надо хорошенько щелкнуть по носу, чтобы научился уважать кафедральное руководство.

Покидая ректорский кабинет, Марфа Александровна уносила сложный букет впечатлений: облегчение (Водовзводнов встал на ее сторону, и конфликтовать с начальством не придется), торжество (выскочке Тагерту обещан унизительный щелчок), сомнение и тревогу. Если латиниста велено учить уважению, кто должен этим заниматься? В чем истинная суть ректорских слов? Ясно, что от Тагерта он открестился, никакому уважению к кафедре и к заведующей латиниста не научить: горбатого могила исправит. И про какие перемены говорил Водовзводнов?

Дойдя до собственного кабинета («скромное обиталище» – вспомнила она), Марфа Александровна открыла форточку, впустив холодный воздух, села за стол и сразу успокоилась. Что делать дальше, покажет время, а сейчас все силы и обстоятельства на ее стороне.

•

Всякий раз, входя в здание Госкомвуза на Тверской, Игорь Анисимович мысленно отмечал, что в его институте обстановка поживее. Может, причина в обилии юных лиц? Или само дело веселее?

Ждать в приемной не пришлось: в дверях Игорь Анисимович столкнулся с Шумилиным. Яков Денисович Шумилин, ровесник Водовзводнова, был гораздо выше ростом, одевался с той официальной невыразительностью, какая принята в небогатых министерствах. На лице Шумилина сохла обычная вопросительная улыбка, в которой предупредительность соединялась с готовностью вежливого отказа.

Интересно, что секретарша у Шумилина, одетого в тусклый конторский камуфляж, – яркая, как бразильский карнавал. Оказываясь в приемной, Водовзводнов каждый раз едва удерживался, чтобы не хмыкнуть или даже присвистнуть при виде этой вызывающей сексапильности. Тут Госкомвуз дает институту фору – куда там Саше с Пашей.

– Вот, Яков Денисович, презент вам из будущего.

Водовзводнов вынул из портфеля небольшую коробку, испещренную иероглифами.

– Помните, какие прежде магнитофоны были? С половину стиральной машины. Поставил дома – полкомнаты как не бывало. А вот капиталисты чего удумали. Целый магнитофон – величиной в ладонь.

Шумилин смущенно благодарил: ни к чему такие дорогие подарки, да еще везли, небось, из заграницы.

– Вам ни к чему, а