Женщина и мужчины - Мануэла Гретковская

Из принципа, в угоду регулярности, Яцек заставлял себя вставать по утрам и отправляться на поиски метеоритов, длящиеся целый день. Расстояния, отделявшие его от ночного неба, от других людей и от себя самого, казались ему одинаковыми. В местном трактире он садился у стены, разрисованной цветами герани, и наблюдал за посетителями, вкушающими деревенскую жизнь. Он ел пирог из каши, запивал его кислым молоком, радуясь, что никто не нарушает его уединения. От разговоров за столом он отстранялся; слова для него сбивались в шум, похожий на раздражающее хныканье, – Яцека тяготили эти звуки, издаваемые генераторами абсурда.

– Бокальчик, рюмочку для разогрева? – предложил Яцеку хозяин Стах Яхимек, изысканно наклонившись и сняв фермерскую шляпу. – Розточе – исключительное место. Это «Влага ущелий», которую рождают наши исключительно мягкие скалы. В ней исключительная сила для исключительных людей, – расхваливал Стах свою самогонку на все лады.

– В другой раз. Я принимаю антибиотики, – не стал вдаваться Яцек в подробности действия антидепрессантов.

– Ста-ах! Косте-ор! – закричал кто-то с улицы.

– Иду-у! – отозвался хозяин, не двинувшись с места. Совместное молчание, как и беседа, должно иметь начало и конец, полагал Стах. У него были твердые правила и взгляды на жизнь – все остальное, то, что он называл «поэзией», находилось в ведении его хлопотливой жены.

Отсидев подле Яцека сколько положено, Стах отправился к туристам петь и прыгать через костер. Днем он водил гостей по окрестностям и сотворенным им самим музейным уголкам истории Розточе, начиная обычно с раковин, покрытых известняком, осадочных скал, метеоритов и кучи дерьма динозавров и заканчивая у дверей трактира, на которых была прибита табличка с сентенцией Эдварда Стахуры:[53] «Жизнь есть путешествие».

Сперва эти доверительные посиделки с налетом поэзии в деревенской хижине казались Яцеку курьезными. Но, узнав ближе Стаха и Анну Яхимеков, он понял – все, что они тут создали, олицетворяет собой прижизненный мавзолей их брака, основанный на единстве взглядов и любви. Дух этого мавзолея вбирал в себя поэзию земли (скалы) и поэзию космоса (метеориты). Стах был геологом по образованию, Анна – поэтессой. Яцек специально садился в трактире напротив хозяйского стола и любовался ее красивыми руками – тем, как они нервно поправляли шаль из гаруса, составляли букеты из ломких сухих цветов или же властно велели мужу закрыть ставни и как следует выспаться под периной после неумеренного потребления «Влаги ущелий».

У Яцека и Клары не было такого мавзолея. Вместо него у каждого была своя машина, а в последнее время и у каждого своя комната. Даже телефон – этот оракул, отвечающий прежде на извечный вопрос «Как дела?», теперь молчал.

Яцек отправил ей несколько пустых SMS – один лишь свой номер. Когда у нее соберется определенное количество «очков», она сможет сложить их в догадки: два SMS в день – он думает о ней, пять SMS – много думает о ней, и, стало быть, так протекает развитие чувств ее мужа, которые он не в состоянии выразить.

С утра Яцек наткнулся на Анну – та в деревянных башмаках пробегала через двор со сменой постельного белья. Из шали, подколотой фигурной брошью, выбивались шерстяные волокна. Анна разминулась с ним на тропинке между лужицами. Запах, которым повеяло от нее, перенес Яцека в его собственный дом, он увидел Клару, расстилающую простыню. Ему недоставало Клары. Она дополняла его, не становясь источником тоски. Уже только поэтому он был обречен стремиться к ней.

– Сегодня приезжает наш знакомый из Замостья, тот самый, что разбирается в метеоритах, – вспомнила Анна, уже стоя на пороге избы.

– Я буду вечером, – сказал Яцек, отворяя деревянные ворота.

– Завтра я вам не советую выходить в одиночку! – закричала Анна ему вслед. – Смигус-дынгус![54]

– Я ведь не барышня.

– Неужто?… Достанется каждому! – Она помахала ему рукой и захлопнула дверь.

Анна принадлежала к самым своеобразным женщинам из тех, которых Яцеку доводилось знать. Умная, строптивая. Она не могла не заметить его интереса к себе, как не могла не почувствовать и его мужского бессилия.

До обеда он бродил по окрестностям, не слишком удаляясь от Усадьбы. Утомившись, присел на скамейку автобусной остановки, прилепившейся у небольшой деревушки. Автобус по праздникам не курсировал. На асфальте виднелись следы петард, которые поджигали во время резурекции.[55] Из открытого окна ближайшего дома доносился праздничный звон обеденных тарелок. Во главе большого стола сидел отец семейства, за ним – на экране включенного телевизора – в окне своей резиденции появился Святой Отец, но семья его даже не заметила. Бабушка пережевывала котлету, дедушка склонился над желе. Скучающие дети плевались косточками из компота. Мать собирала со стола грязную посуду. Папа Римский пытался что-то сказать, но лишь бессильно ударился головой о судорожно сжимаемый рукой жезл. Через минуту он исчез, будто фигурка на колесиках из бродячего вертепа. Окно закрылось.

Яцека долго преследовала эта картина. Для тех, кто не знал страданий, Папа остался невидимым – лишь сквозняк отворил и затворил пустое окно.

Яцек спросил Анну, видела ли она это. Та что-то писала на листках, вырванных из тетради. Услышав его вопрос, она отвлеклась. Они сидели в трактире при свечах за поздним ужином, оставленным поваром на холодной кафельной печи. Стах и его бывший однокурсник, геолог по образованию, а по роду занятий таможенник с пограничного пункта в Медике, потягивали «Влагу ущелий». Яцек ел пирог из каши, деля его алюминиевой вилкой на кусочки – все мельче и мельче.

– Настоящий эксперт по метеоритам, – отрекомендовал хозяин друга и отправился к туристам на посиделки у костра.

Геолог собирался осмотреть находки Яцека, но разговор о метеоритах и Папе уже смешался в какую-то одну бесконечную невразумительную историю, подогреваемую «исключительным» самогоном.

– Люди ничего не понимают, блин. Видят, а не понимают. – Геолог составлял на деревянном столе пирамиду из камней Яцека. – О, вот этот! – взял он самый пористый и, поплевав на него, вытер ладонью: – Камень с неба, святой краеугольный камень Иерусалимского храма, «эбен». «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою»,[56] – глотнул он «Влаги». – Краеугольный камень по-древнееврейски – «эбен». Блин, или одно, или другое… Наш Иоанн Павел Второй, Святой Отец Польши, пострадал от метеорита… ну, знаете, та скульптура, которую велели убрать, об этом говорили[57]… Вы не понимаете? Блин, еще раз: на метеорите, камне с неба, который называется «эбен», построили Иерусалимский храм. Если метеорит попадет в главу Церкви, то есть в нашего Папу, то это знак, что надо строить общий для всех храм из Папы, Церкви и «эбена», то есть еврейского храма… Объединить это все в одну религию, блин, и Папа должен добровольно пожертвовать собой, как Иисус, у которого подкашивались ноги по дороге на Голгофу. Кому это не нравилось? Евреям, блин? И велели убрать скульптуру…

– Да нет, католикам она не по душе была, – поднялась Анна, собирая свои листки.

– Доброй ночи, целую ручки, – успел чмокнуть ее ноготь геолог-таможенник. – Так что, полякам что-то не нравилось? Они могли перепутать «эбен», метеорит, с обычным камнем, вот с таким например, – сбросил он один из камней со стола. – «Ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою». Христос построил Церковь на камне, следовательно, когда камень с неба летит в Папу, это означает, что Церковь уничтожает сама себя. Неглупый парень тот скульптор, хоть и не поляк, блин. Не так ли?

– Неглупый, неглупый. А как распознать метеорит? – Яцеку надоели эти пьяные бредни.

Эксперт взял в руку очищенный от грязи камень и подбросил его на ладони.

– Чутьем. Метеориты бывают или холодные, или теплые. У обычных камней есть полюса – с одной стороны они холоднее, с другой теплее. Теплой стороной их вмуровывают в облицовку домов – так здоровее.

Яцеку показалось, что эксперт протрезвел.

«Блин» застегнул под горло черную кожаную куртку, заменявшую ему праздничный пиджак. Из-под куртки выглядывал белый воротничок рубашки. К воротничку крепилась болтливая голова Румцайса[58] – добродушного бородача с топорщившимися бровями. Из-под бровей смотрели глаза, трогательная голубизна которых уже хорошенько настоялась на самогонке.

– Вот в деревнях живут знающие люди. В Украине, например, люди знают такие вещи, блин… Парень, поезжай во Львов. Ха-ха, надо же, самый прекрасный польский город – в Украине. А отчизна наша – в Литве. «Литва, отчизна моя!»[59] – продекламировал он, вознося стакан жестом тостующего. – Ничего странного, что нация такая ненормальная. Кстати, я Мирек.