Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

— Да и я уже много раз убеждался, что артисты мало блюдут свое достоинство, свое имя… Мне даже противно бывает ходить в театр из-за отношения начальства к артистам… Я был уверен до поступления в театр, что артист — свободный, независимый человек… А у нас, когда директор появляется за кулисами, артисты вытягиваются перед ним, как солдаты. А по праздникам ездят расписываться в книге визитов… Нет, я не согласен с этим. Пусть и не ждут от меня такого почтения. Мне кажется унизительным выражать свое почтение начальству через швейцара… А сколько еще таких мелочей, которые унижают артиста… Сколько еще мелких гадостей приходится терпеть от чиновников, сколько интриг плетется вокруг того или иного знаменитого артиста… Не хочется иным даже известным артистам делить славу с теми, кто начинает входить в моду… Вот Дальский, например. Ведь его терпеть не могут в театре… А почему? По-моему, гениальный артист… Как он умеет задушевно играть… Какие у него способности к перевоплощению, — мечтательно сказал Шаляпин, явно завидуя тому, что Дальский так незаметно может переходить от одной роли к другой.

Юрьев вскоре заторопился, сославшись на то, что ему предстоит еще кое-что сделать сегодня. Федор тоже засобирался, хотя ему спешить было совсем некуда: и сегодня, как и вчера, он был свободен от театра.

— Нельзя ли как-нибудь достать контрамарку в ваш театр? — неожиданно попросил Шаляпин. — Я и теперь люблю драму больше всего. Но к вам так трудно проникать!..

Юрьев пообещал достать контрамарку и пригласил прийти к нему за кулисы на ближайший спектакль «Гамлет»: он будет играть Лаэрта.

Глава пятнадцатая

Русский Кин

Странное дело… Сколько уж, казалось, накопил Федор Шаляпин в себе умения и мастерства, а как только выходил на сцену, так все сразу и пропадало, вновь появлялись привычные жесты, красивые позы, в ходе действия спохватывался, делал жест странный, угловатый — и окончательно выбивался из привычного оперного ансамбля. Это не могло остаться не замеченным дирекцией и руководителями спектакля, а также всезнающей театральной критикой. Газета «Новое время» отметила, что «…слаб г. Шаляпин в роли лейтенанта, где он подражал отличному исполнению г. Стравинского», а «Петербургская газета» резко отозвалась на его исполнение роли Руслана: «…Более законченного, отделанного мы ожидали от г. Шаляпина, который еще далеко не освоился с трудной партией Руслана; у него попадаются не только погрешности сценические, но и вокальные; неуверенность чувствуется во всем, даже в ритме. Его исполнение есть еще только контур того, что следует сделать из этой роли; мы, однако, не хотим заключить на основании этого спектакля, что г. Шаляпин перестал работать, хотя повод к такому заключению уже имеется налицо: так выступать на образцовой сцене в образцовой партии национального героя — нельзя».

Тяжко было выслушивать горькие упреки чиновников, дирижера, помощников режиссера, ловить косые взгляды недовольных товарищей по сцене. Шаляпин шел в ресторан Лейнера, где собирались артисты, художники, музыканты, писатели, находил там кого-нибудь из знакомых и в веселом застолье получал утешение от своих бед и неприятностей. Расположенный на Невском проспекте, у Полицейского моста, ресторан Лейнера довольно часто посещал по вечерам Петр Ильич Чайковский, память о котором сохранилась у многих завсегдатаев. Здесь могли понять безденежье, могли понять угнетенное душевное состояние, здесь собирался свой, артистический мир, в котором было легко и просто. Случалось, что и засиживался за игорным столом, но надежда выиграть золотые горы никогда не сбывалась.

Часто в центре застольных разговоров бывал Мамонт Дальский, петербургский трагический актер, русский Кин, как его называли поклонники таланта, вспоминая при этом знаменитого английского трагика Эдмунда Кина, одного из лучших исполнителей главных героев шекспировских трагедий: Шейлока, Ричарда Третьего, Гамлета, Макбета, Отелло, Яго… Мамонт Дальский привлекал внимание не только своим огромным талантом, но и больше всего грубостью, дерзостью, заносчивостью, влюбленностью в самого себя. И за столиками в ресторане Лейнера можно было услышать о знаменитом актере столько всего разного.

— Вот оригинал, которого никто не любит в Александринке, — начинал один из приятелей Шаляпина. — Да он там со всеми перессорился…

— Ничего удивительного в этом и нет, все ему завидуют.

— Что? Варламов, Давыдов, Савина, Стрельская ему завидуют?! Что вы такое говорите! А впрочем, все может статься, я их понимаю, невозможный субъект, уж слишком самовлюблен, не разговаривает, а цедит сквозь зубы, можно и вправду подумать, что он гений… Он и на сцене не играет, а кричит: «Вот видите, каков я! Учитесь, пока я жив!..»

— А что вы хотите, чтобы его любили александринцы, когда он всюду и везде поносит своих товарищей по сцене и возмущается, что в таком серьезном театре, каким должен быть Александринский, захватили весь репертуар комики и что он должен «осерьезить» театр. Нет, не любят его в театре…

— Неправда, — возражал один из александринцев, — его любят, я его просто обожаю как артиста. Но нельзя допускать опошления сцены, вносить цинизм в искусство! Таланту не все простительно! Не бравируй и не кокетничай пошлостью. Будь шиллеровским разбойником, когда играешь Карла Моора, а не Мамонтом Дальским!..

— А кто-нибудь из вас помнит его Дон Карлоса? — перебивает другой известный артист Александринского театра. — Потрясающее впечатление он произвел на всю московскую театральную публику, до сих пор его помнят в этой роли… Особенно он хорош во втором акте. Филипп на троне, в ожидании инфанта, которому он назначил аудиенцию после долгих и настойчивых его просьб…

За столиком все замолчали, внимательно слушая артиста.

— Герцог Альба стоит в некотором отдалении от короля. Хорошо помню, как стремительно вбегал Дальский — Карлос, весь полный доверия, юношеского порыва, счастья и благодарности за дарованную ему такую долгожданную аудиенцию, и вдруг… мгновенно останавливался, заметив, что они не одни, что между ними ненавистный ему Альба… Его сыновье чувство оскорблено… Как он был прекрасен, какой искренностью и трогательностью звучали его слова… Как сейчас вижу Карлоса, примостившегося на ступенях трона, у ног короля, прижавшегося лицом к руке отца…

— Да кто же здесь не знает, что Дальский талантлив, — неожиданно перебивают рассказчика. — Но он скорее не Дон Карлос, а Рогожин… Ведь не случайно Рогожин — его самая удавшаяся роль… Вы посмотрите его в этой роли. Он такой же на сцене, как и в жизни, ему даже не нужно лицедействовать. Редко бывает полное совпадение, когда у актера все приходится по мерке, как в данном случае у Дальского и Рогожина… Не говоря уже о физических данных, но и сущность его, внутренняя природа, мироощущение — все ему тут сродни… Вспомните, что говорит о Рогожине Достоевский: «Лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с… огненными глазами. Тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку. Крепкое телосложение. Что-то страстное до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с редким самодовольным видом».