Охота на сурков - Ульрих Бехер

— Чтобы укрыться от людей, оставшихся на материке. Ну да, это было в каменном веке. Кстати, я сегодня написал Гюль-Бабе. На бланке со штампом адвоката Гауденца де Коланы, который я сумел раздобыть. И даже автограф де Коланы стоит под моим текстом.

— Для чего такие фокусы? — Но в ту же секунду Ксана поняла. — Из-за нацистской цензуры.

— Ну, конечно же, под именем де Коланы я весьма и весьма прозрачно дал понять твоим родителям, что им следует уже сейчас ехать на Хвар, к Душану Мличу. Сейчас. А не через две недели.

— Сейчас? В середине, а не в конце июня? Но это же не соответствует намеченной ими программе.

— Программапрограммацирковаяпрограмма…

— Ну, пожалуйста, не волнуйся. И не швыряй больше опанки с балкона. Под таким дождем операция «Поиск» не слишком большое удовольствие…

— Дождьдождь, я не волнуюсь и планирую операцию не «Поиск», а совсем иную. Как сказано: операцию «Джакса».

Несмотря на смесь славяно-германо-романских черт, благодаря которым любители-морфологи при случае определяли Джаксу как помесь Гарибальди с Бисмарком, в облике этого невысокого человека было что-то ветхозаветное; казалось, он принадлежит к куда более древнему народу, чем, скажем, евреи. Раздвоенный подбородок Джаксы свидетельствовал о неиссякаемой энергии, а едва ли не шаровидная форма носа и кустистые брови придавали ему неуловимое сходство с первобытным человеком, в нем было что-то налеоантроиоидное (а в переводе на язык мифологии: кентаврообразное), что он и сам прекрасно сознавал и но поводу чего однажды заметил: «После моей кончины прошу снабдить мой череп эмалированной табличкой — «ДЖАКСА»; не хочу, чтобы спустя тридцать лет меня откопали как неандертальца номер два».

Десятки раз я заходил в его уборную в различных городах Европы, то в цирке, то в варьете… Джакса, как правило, являлся за час до начала своего номера, чтобы «ротмистр» Магруч, в остальное время радевший о безупречной форме другого Джаксы — липицанского жеребца, сумел без спеха сделать ему массаж, а сам Джакса мог бы сосредоточиться. В эти минуты он любил общество членов своей семьи или своего импресарио, одного из друзей по цирку или репортера, заглянувшего с просьбой об интервью. Когда я впервые посетил Джаксу в венском цирке Ренца, неподалеку от венского драматического театра «Карлстеатр», ему было около пятидесяти пяти, и моя старая приятельница Пола Полари, которая, собственно, и ввела меня в святилище, доверительно шепнула мне, что сразу же после выступления, обычно длящегося тридцать пять — сорок минут, Джакса никого, кроме Магруча и костюмера, не хочет видеть, даже Эльзабе или Ксану; он испытывал потребность без свидетелей преодолеть усталость, равно как и боли в спиле, вспыхивающие часто, а с возрастом едва ли не после каждого выхода. У Джаксы, как и у меня, было свое «слабое место» — тяжелая травма, полученная им в армии, еще на рубеже нового века, когда жеребец лягнул его в позвоночник — нокаут, полученный от коня, решил окончательно вопрос перевода Джаксы в резерв. Когда я входил в уборную и Джакса, сидя перед зеркалом, до пояса обнаженный, накинув на плечи махровое полотенце, тщательно покрывал фиолетовой краской нос, смахивающий на половинку граната, и приклеивал ярко-оранжевые, неестественно громадные усы, торчащие двумя лисьими хвостами, а на соседнем стуле висел наготове мундир Полковода Полковина, или Полковода де Марш-Марша, то меня при этом вновь и вновь повергали в изумление не выправка и мускулатура стареющего артиста, а белокурая с проседью растительность на его теле. Грудь, руки, лопатки густо покрывала поросль цвета осенних листьев: золотистая, сквозь которую голубела разбросанная повсюду, и даже на спине, исполненная шрифтами различной величины и рисунка, несмываемая татуировка: АИДА.

Джакса постоянно навещал свой родной остров, где его друг детства Душан Млич открыл опрятный, без единого клопика отель. С ранней юности Косто (Константина) при взгляде на соседний остров Амфорен занимал вопрос: с каких же древних-предревних пор людей обуревает жажда перемены мест. Когда он, уже став знаменитостью, в 1910 году совершал короткое свадебное путешествие и приехал со своей молодой женой на Хвар — именно здесь всегда были самые теплые январские ночи, какие знает человечество, и «розы там не отцвели», — Эльзабе обнаружила меты его бывшей страсти, ныне давно прошедшей: имя Аида. Но Эльзабе это ничуть не встревожило. (Ее почти никогда ничего не тревожит.)

Вскоре после Хвара, в Будапеште, где Джакса выступал в цирке Фавёроши-Надя, Эльзабе поняла, что она в интересном положении (как тогда говорили). Врач, практиковавший в Офене близ Лукачбада, подтвердил это письменно. И они с мужем отправились на холм к могиле мусульманского святого, шейха Гюль-Бабы, что в переводе означает «Отец Роз». Лучшего места для погребения «правоверного в земле неверных» найти было трудно. Отсюда в этот сверкающий мартовский день как на ладони был виден рассеченный надвое широкой рекой город. У гроба Гюль-Бабы преклонил колена бродячий дервиш. И Эльзабе, всегда безудержно сыпавшая ласкательными именами, в этот счастливо-колдовской миг назвала из безотчетной благодарности (одно нерожденное дитя она уже потеряла) именем Гюль-Бабы своего супруга.

Когда великий Джакса жил на Хваре, островитяне не слишком-то с ним носились: наш земляк хочет у нас отдохнуть. Но в июле 1936 года из Венеции на остров приехал один из величайших артистов, Паоло Фрателлини, которого я впервые увидел во время нашего с Ксаной венчания в реформистской церкви, на Доротеергассе, в обычной одежде; наголо обритый, он поражал тонкими чертами лица (его брат Альберт был еще красивее) и изяществом мефистофельских бровей. Одновременно по пути в Дубровник на Хваре остановилась, желая приветствовать Джаксу и почтить его исполнением ночной серенады, цыганская капелла лилипутов из Загреба под управлением Хусейндиновича. Сидя в лоджии отеля «Город Сплит», Джакса приготовился слушать концерт в свою честь бок о бок с Паоло, а на берегу собиралась толпа, увидевшая, что лилипуты вынимают инструменты: четвертушечные скрипки, крошечные, как скрипка Грока[79], которой он «выпиликал» себе мировую славу, виолончель размером с альт, детский ксилофон. Меня всегда глубоко изумляло фортиссимо, какое удавалось извлекать лилипутам из своих инструментов.

Под вечер следующего дня Джакса, Млич, лилипуты и я предприняли небольшую прогулку на яхте. Паоло с нами не поехал: известный библиофил, он пытался раздобыть инкунабулу хорватского гуманиста Ганнибала Лучича. Эльзабе и Ксана, дамы с очень тонкой и светлой кожей, остались в тени могучей пинии. Джакса украсил себя вишнево-красным гер-цеговинским беретом, несвойственная ему экстравагантность — остаточное явление его островного детства. Яхта отошла от Пальмицана и на всех парусах устремилась к Йеролиму, где на берегу паслось большое стадо овец. Джакса поднял на руки протестующего Хусейндиновича, первую скрипку цыганской капеллы, и спрыгнул на берег. В оливковую рощу с ручейком снесли две корзины закусок: маринованные стручки, жареных цыплят, печеную каракатицу, овечий сыр и халву, батарею бутылок белого вина поставили в холодный источник, присоединив к ним водку «влаховач» и «марушка». По хорватскому обычаю Душан провозгласил Гюль-Бабу и меня stoloravnatelj («гофмейстерами»), а лилипута — первую скрипку vunbatzitelj («вышибалой»).

— Позволь, милый Треблиан, — так порой называл меня Джакса, — взять тебя bras dessus, bras dessous[80], — он редко брал кого-нибудь под руку, — и покинем-ка на четверть часика наш цирк.

Я почувствовал беспокойство. Я знал, что Джакса знает: с февраля тридцать четвертого года мой паспорт конфискован органами безопасности христианнейшего «корпоративного» государства. Вот он, видимо, и собирался спросить меня, каким манером удалось мне провести венскую полицию и не с фальшивыми ли документами въехал я в Югославию. Но вместо этого он кивнул в сторону Хвара, видневшегося сквозь корявые стволы олив, городская стена которого в сиянии предвечернего солнца казалась облитой золотом.

— Взгляни-ка, милый мой, верящий в прогресс Требла. За триста пятьдесят лет до-о-о рождества Христова — это был полис. Свободный город-государство. Превосходно функционирующая островная демократия. Архонты и писатели. Законодательные органы. Правомочное народное собрание. Политически независимое государство. Свободное. Отправляло своих представителей на Олимпийские игры. Триста пятьдесят лет до н. э., а нынче? Так называемые Олимпийские игры в столице третьего рейха. Более четырех тысяч участников со всех концов света, самое большое число спортсменов, когда-либо собиравшихся на Игры с тех пор, как барон Кубертэн оживил античную традицию. Весь мир низкопоклонничает — на этот раз только в спорте — перед мелким филистером, который не только Ницше, но даже Карла Мая превратно понял. Этот Гитлер-Гюттлер-Шикльгрубер.