История черного лебедя - К. Л. Крейг

так. Почему мне кажется, что я иду по улице с односторонним движением, из которой на многие мили нет выходов?

Я нахожусь на грани нерешительности, но колеблюсь всего несколько секунд, прежде чем мой мозг затуманивается от невероятного удовольствия, которое Робби заставляет меня чувствовать. Я погружаюсь в это, а потом, в одну минуту Робби рядом, доводя мое тело до новых высот, а в следующую его уже нет.

А затем меня поднимают сильные руки. Я замечаю, что Робби Римс лежит на земле, из его носа и рта течет кровь. Ошеломленный. Злой. Но он не делает ни малейшего движения, чтобы заполучить меня. Говнюк.

Клянусь, чей-то голос бормочет:

— Я держу тебя.

Меня осторожно опускают в машину. Я чувствую, как мои шорты снова застегиваются, блузка стягивается вниз. Ремень безопасности застегивается на моей груди. Мне требуется еще пара секунд, чтобы стряхнуть с себя пелену похоти и алкоголя, но в ту минуту, когда мы едем по темной пыльной дороге, я понимаю.

— Какого черта, Киллиан.

— Ничего. Не. Говори. Прямо. Сейчас. — Его команда ровная, обдуманная. Бескомпромиссная. Я открываю рот, чтобы сказать что-то еще, но, когда он поворачивает ко мне голову и пронзает меня взглядом, который выражает не что иное, как ярость, я закрываю его.

Думаю, сейчас не время.

Двадцать минут спустя мы тормозим и сворачиваем на парковку начальной школы. Уже темно. Безлюдно. Жутко.

— Что мы здесь делаем?

— Вопросы задаю я, — цедит он сквозь зубы.

— Как ты меня нашел? — он игнорирует меня весь день, именно в мой день рождения из всех дней, но возникает из ниоткуда, когда я с другим парнем? Какого черта?

— Я сказал, — он поворачивается на своем месте, — я задаю вопросы.

— Ты мне не отец, Киллиан. Я могу о себе позаботиться.

— В смысле забеременеть? — рычит он. Глаза у него дикие. Он крепко сжимает челюсти. Я никогда не видела его таким сердитым. Никогда.

Меня охватывает стыд, и мой кайф начинает ослабевать. Начинается головная боль. Желудок скручивается. Я никак не могу объяснить ему, почему позволяю Робби Римсу оказаться на ничейной территории моего тела. Что мне больно, и я веду себя так, потому что он еще не позвонил мне сегодня. Что все это время я представляю себе, что это был он.

Я тянусь к дверной ручке, покончив с ним. И с этим разговором. Я пройду полмили домой пешком, даже если будет темно и страшно, а животные могут выбежать из канавы. Половина меня снаружи машины, а другая половина все еще внутри, когда меня отбрасывает назад и перекидывает через консоль его салона. Мое бедро задевает переключатель скоростей. Затем я оказываюсь у него на коленях, растянувшись на нем, его эрекция упирается в мой центр.

— Скажи мне, какого черта ты делала, — требует он, грудь вздымается, тон жесткий, а в глазах… не знаю. Может быть, желание?

Мы так близко, дышим воздухом друг друга. Может быть, думаем о том же самом. Киллиан и раньше обнимал меня, но никогда так. Никогда собственнически, как будто я принадлежу ему.

Ничего не могу с собой поделать. Не знаю, то ли от алкоголя, то ли от феромонов, но я двигаю тазом взад-вперед, потираясь о что-то толстое и длинное. Он стонет. Его глаза закрываются, словно от боли. Он делает глубокий вдох и задерживает дыхание, прежде чем выдохнуть. Когда его ладони опускаются на мои бедра, они твердые, но не останавливают меня, поэтому я продолжаю.

Затем его глаза открываются, ловя мои. И когда они это делают, я знаю, что мне ничего не мерещится. Он хочет меня. Святые блинчики, меня хочет Киллиан Шепард. И когда он выдыхает мое имя, как будто возносит молитву во время воскресной мессы, я совершенно теряю голову. Все мои подростковые гормоны выходят на волю.

Я прижимаюсь своим ртом к его. Он мне позволяет. Застонав, он разрешает своему языку познакомиться с моим. Интимно. Основательно. Он сладкий на вкус. Как бренди моего отца. Теплая рука касается моей щеки, и я теряюсь. Думаю, что он теряется вместе со мной, потому что его таз движется вместе с моим. Я уже приближаюсь к оргазму… реальному, намного лучше воображаемого. Но затем его рот замедляется. И он отстраняется. Выглядит измученным. Разбитым. Может быть, раскаявшимся. Рука, обжигающая мое бедро, сжимается, сигнализируя мне остановиться.

Я перестаю дышать. И он тоже.

— Что случилось? — спрашиваю я. Больше похоже на писк.

Его руки обхватывают меня и крепко сжимают, так что я вынуждена либо уткнуться лицом в изгиб его шеи, либо задохнуться в подголовнике. Это очевидный выбор.

— Что случилось? — снова бормочу я, смущенная тем, почему моя одежда еще не наполовину снята.

Не говоря ни слова, он открывает дверь и высовывает ноги. Затем встает, и я цепляюсь за него, не готовая к тому, что это закончится. Он обходит машину, открывает дверцу и сажает меня на пассажирское сиденье. После того, как он пристегивает меня и закрывает дверь, стоит там, наверное, целую минуту, прежде чем врезать кулаком в сталь надо мной, заставляя меня подпрыгнуть.

А потом он снова внутри, заводит машину, а я сижу ошеломленная. Он едет медленно, осторожно. В полном контрасте с напряжением, которое я сейчас чувствую, обрушивающимся на меня с его стороны машины. Подъезжая к моему дому, он оставляет двигатель включенным и ровным голосом говорит:

— Прими аспирин и выпей стакан воды перед сном. Гаторейд утром. Я уже говорил с твоим отцом. Он прикроет…

— Что ты сделал?

— Маверик, — отчитывает он. — Ты понятия не имеешь…

— Ты не имел права, Киллиан.

— Я имею полное право! — его рев пугает меня, и я вжимаюсь в дверцу, впервые в жизни испугавшись его. — Ты чуть не позволила этому ублюдку… — он останавливается, берет себя в руки и хрипло произносит. — Тебе семнадцать гребаных подростковых лет, Маверик. Ты эмоционально незрелая и понятия не имеешь, чего хочешь.

Он часто дышит. Костяшки его пальцев, обхвативших руль, побелели, как воск, расплавленный на солнце.

— Ты ошибаешься, — тихо говорю я ему. — Я точно знаю, чего хочу. — Когда он ничего не говорит, я добавляю. — Тебя, Киллиан. Я хочу тебя.

Он не смотрит на меня. Долгое время смотрит прямо перед собой, медленно моргая. Его грудь расширяется и сжимается, но дыхание меняется. Оно все еще быстрое, хотя уже не от гнева. Это от желания. Может быть, мне всего семнадцать гребаных подростковых лет, но даже я знаю разницу. Вот каким он был всего несколько минут назад, когда его язык был у меня в горле.

Наконец, он