Бакунин - Валерий Демин

В мемуарах Вагнера много бытовых зарисовок, живых картин. Вот одна их них: «Однажды мне удалось уговорить его прослушать первые сцены “Летучего голландца”. Я играл и пел, и этот страшный человек обнаружил себя тут с совершенно неожиданной стороны. Он слушал музыку внимательнее всех других. А когда я сделал перерыв, он воскликнул: “Как прекрасно!” И просил играть еще и еще. Так как ему приходилось вести печальную жизнь скрывающегося от преследований беглеца, я иногда зазывал его вечером к себе. Жена подавала к ужину нарезанную мелкими кусками колбасу и мясо, и вместо того, чтобы, по саксонскому обычаю, экономно накладывать их на хлеб, он сразу поглощал все. Заметив ужас Минны, я осторожно стал поучать его, как у нас едят это блюдо. На это он ответил с улыбкой, что поданного на стол достаточно, что, хотя он чувствует свою вину, ему надо позволить справиться с блюдом по-своему. Не нравилось мне также, как он пил вино из небольшого стакана. Вообще он не одобрял этого напитка. Ему была противна та филистерская медленность, с какой благодушный обыватель напивается допьяна, поглощая вино маленькими дозами. Хороший стакан водки приводит к той же цели, быстро и решительно. Ненавистнее всего была для него рассчитанная умеренность, умышленно медленный темп наслаждения. Истинный человек стремится только к самому необходимому удовлетворению своих потребностей. Существует только одно наслаждение, достойное человека — любовь».

Последний пассаж очень точно характеризует Бакунина: он варьировал, как музыкальную тему, смысл самого понятия — любовь к женщине, любовь к человеку, любовь к родине, любовь к революции… Революционно настроенного Вагнера, естественно, интересовала суть мировоззрения его русского друга. И почти со всем композитор солидаризировался. Свои надежды Бакунин основывал на русском национальном характере — именно в нем, по его мнению, ярче всего проявлялся славянский тип. Основной чертой русского народа он считал наивное чувство братства.

Особенно запомнилось Вагнеру утверждение, что в русском народе, по его словам, живет не то детская, не то демонская любовь к огню, что наглядно проявилось при нашествии Наполеона, когда сами горожане сожгли Москву. В мужике, развивал свою мысль Бакунин, цельнее всего сохранилась незлобивость натуры, удрученной обстоятельствами. Его легко убедить, что предать огню замки господ со всеми их богатствами — дело справедливое и богоугодное. Охватив Россию, пожар перекинется на весь мир. Тут подлежит уничтожению все то, что, освещенное в глубину, с высоты философской мысли, с высоты современной европейской цивилизации является источником одних лишь несчастий человечества. Привести в движение разрушительную силу — вот цель, единственно достойная разумного человека.

Разрушение современной цивилизации — цель, которая наполняла русского бунтаря энтузиазмом. Но его планы нередко вызывали у окружающих иронические замечания. К нему приходили революционеры всевозможных мастей. Ближе всего ему, конечно, были славяне, так как их он считал наиболее пригодными для борьбы с русским деспотизмом. Французов, несмотря на их республику и прудоновский социализм, он не ставил ни во что. К демократии, к республике, ко всему подобному, по словам Вагнера, он относился безразлично, как к вещам несерьезным. Когда говорили о перестройке существующих социальных основ, он обрушивался на возражающих с уничтожающей критикой. Композитор вспоминает, как однажды один поляк, испуганный его теорией, сказал, что должна же быть хоть какая-нибудь государственная организация, которая могла бы обеспечить человеку возможность пользоваться плодами трудов своих. Бакунин ответил: «Тебе придется, стало быть, огородить свое поле и создать полицию для его охраны». Поляк сконфуженно замолчал.

Устроители нового мирового порядка, согласно теории Бакунина, найдутся сами собой. Теперь же необходимо думать только о том, как отыскать силу, готовую все разрушить. Неужели, спрашивал он, кто-нибудь из нас безумен настолько, что надеется уцелеть в пожаре всеобщего развала. Представим себе, что весь европейский мир, с Петербургом, Парижем и Лондоном, сложен в один костер. Можно ли думать, что люди, которые зажгут его, начнут потом строить на его обломках? Тем, кто заявлял о своей готовности пожертвовать собой, он отвечал, что все зло — в благодушных филистерах. Типом такого филистера он представлял себе протестантского пастора. Он не мог допустить, чтобы немецкий пастор в состоянии был стать истинным человеком. Он поверил бы этому только в том случае, если бы тот самолично предал огню все свое поповское достояние, свою жену и детей…

Дрезден в эти дни предоставлял прекрасную возможность для апробации и реализации бакунинских идей, хотя взор его по-прежнему был обращен к Праге. Именно туда он, находившийся на нелегальном положении, слал зашифрованные письма и отправлял тайных эмиссаров в надежде, что удастся еще раз организовать выступление против австрийских властей. Бакунину казалось: достаточно одной искры — и в сердцах чехов проснется бунтарский дух их великих предков — гуситов и таборитов, — поставивших в XV веке на дыбы чуть ли не всю Центральную Европу, и пожар новой народной войны заполыхает повсюду. Увы, времена и люди стали совсем другими, а героическое прошлое осталось лишь в песнях да преданиях.

Восстание в Саксонии ознаменовало последний всплеск двухгодичной революции в Германии: по правде сказать, его никто не ожидал. Власти сами спровоцировали народ на вооруженное выступление. Саксонский король вслед за правителями других раздробленных германских государств отказался принять общегерманскую объединительную конституцию, разработанную Франкфуртским национальным собранием, избранным на волне революционных событий. В ответ на происки контрреволюционных сил повсюду начались волнения. Особенно острый характер они приобрели в Дрездене. Герцен, как всегда, был краток, описывая эти события и участие в них Бакунина:

«Едва лишь революция разразилась в Дрездене, он появился на баррикадах; его уже там знали и горячо любили. Образовалось временное правительство. Бакунин предложил ему свои услуги. Обладая большей энергией, чем его друзья, не облеченный формальными полномочиями, он сделался военным вождем осаждаемого города. Он обнаружил при этом не только мужество, но и героическое, невозмутимое присутствие духа.

Узнав, что королевские солдаты еще не решились на избиение своих братьев, что в них не умолкла еще совесть, что они щадят даже здания, Бакунин предложил развесить лучшие произведения Дрезденской галереи на стенах и баррикадах. Это могло бы действительно остановить осаждающих. “А если они будут стрелять?” — возразили члены муниципалитета. — “Тем лучше, пусть на них падет позор этого варварства”. Эстетичный муниципалитет не согласился. И таким же образом целый ряд революционных и террористических мер, предложенных Бакуниным, был отклонен. Когда уже больше ничего не оставалось делать, Бакунин предложил поджечь дома аристократов и взорвать ратушу вместе со всеми членами правительства, не исключая и его самого. Говоря это, он держал в руке заряженный пистолет».

О своем предложении выставить на баррикадах «Сикстинскую мадонну» Рафаэля и картины Мурильо, имевшие к тому же религиозное содержание, сам Бакунин позже не упоминал, хотя и не опровергал этой легенды. Но ведь и Герцен скорее всего получил подобную информацию от Бакунина — больше было не от кого! Рихард Вагнер довольно обстоятельно описал происходившее на его глазах:

«В тот же день, 3 мая, я отправился в ту часть города, откуда доходили слухи о кровопролитном столкновении. Как я узнал, схватка вышла у цейхгауза. Возбужденная толпа хотела силой взять этот стратегический пункт, но солдаты разогнали ее картечью <…>

Я не испытывал прямого желания вмешаться в ряды борцов, но возбуждение и участие к происходящему росло во мне с каждым шагом. Не сливаясь с бушующей толпой, я проник в здание ратуши. Сначала мне показалось, что представители города действуют с народом заодно. Но попав незамеченным в самый зал заседания, я убедился, что здесь царит полнейшее замешательство и растерянность. С наступлением ночи я медленно направился домой, в отдаленный Фридрихштадт, пробираясь через сооружаемые везде баррикады».

Тут неожиданно Вагнер столкнулся лицом к лицу с Бакуниным и более уже не упускал его из виду до последнего (увы, — печального) дня Дрезденского восстания. В черном фраке, с папиросой во рту, Бакунин бродил по городу. В принимаемых населением мерах защиты он видел только признаки детской беспомощности и принялся с присущей ему энергией вмешиваться в организацию восстания. Казалось, он был повсюду. То на одной, то на другой баррикаде маячил его огромный силуэт с львиной гривой. С двумя польскими эмигрантами (впрочем, очень скоро исчезнувшими со сцены) он создал штаб обороны города, разместив его в ратуше, где заседало временное правительство. Общение с другом Вагнер описал с протокольной точностью: