Семья и школа - Влас Дорошевич

Родители судятся за продажу детей.

Дети на суде называют имя их развратителя, рассказывают, как над ними совершили преступление.

Правосудие уже предчувствует победу:

— Он в наших руках!

Родителей осуждают, но и главный виновник не уйдёт!

Но вдруг после приговора над родителями дети являются в суд и заявляют, что они не имеют никаких претензий к осквернителю их тела и души.

Даже никаких оснований быть на него в претензии!

Что ж, они лгали на суде? Отдайте виновных в лжесвидетельстве под суд. Покупателя не было, — значит не было и продажи. За что же тогда осуждены родители?

Как это объяснить, наконец? Дети, у которых посадили в тюрьму родителей, думают не о них, не о себе, что с ними самими будет, а заботятся только о том, кто погубил и их и их родителей.

Неграмотные дети узнают все тонкости уложения о наказаниях и устава уголовного судопроизводства и являются со своим заявлением к прокурору, зная, что подобные обвинения принадлежат к числу частно-публичных обвинений!

Как тут не воскликнуть:

— Как всё противоестественно в этом противоестественном деле!

И он безнаказан, такой преступник, человек без чести и совести, не видящий для удовлетворения своих грязных капризов препятствий ни в чём: ни в родительской, любви ни в неприкосновенности детских тела и души.

Но закон стоит не только на той сухой, холодной точке зрения, о которой я говорил. Он стоит ещё и на точке зрения гуманной.

Допустим, что в вашей семье случилось это огромное несчастие: ваша дочь подверглась насилию со стороны какого-нибудь негодяя.

Что вы сделаете в этом горе?

Конечно, не будете разглашать горя и позора. Конечно, постараетесь, чтобы ваша дочь, если возможно, не поняла того, что с ней случилось, увезёте её куда-нибудь, чтобы ничто не напоминало ей об этом ужасе. Примете все меры к тому, чтобы всякое воспоминание изгладилось из её памяти, и этот ужасный случай казался ей потом неправдоподобным кошмаром, приснившимся когда-то давно.

И вдруг закон взял бы и разгласил ваш позор на весь мир. Покрыл бы имя вашей дочери незаслуженным, но вечным стыдом. Заставил бы её рассказывать и закреплять в своей памяти все грязные подробности отвратительного события. Вместо одного, создал бы два ужасных воспоминания в её жизни: воспоминание о том позоре и воспоминание о позоре на суде.

Но всё это относится к детям состоятельных родителей, только к тем детям, с которыми несчастье приключилось случайно.

И вовсе не может относиться к детям, которых продавали их родители, да ещё систематически.

Ведь они уже давали на суде свои ужасные показания, когда судили их родителей. Ведь их имя уж покрыто стыдом.

Не вызывайте их вторично, не заставляйте лишний раз повторять то, что уж известно, ограничьтесь прочтением их показаний на первом процессе.

Вообще мы не понимаем вызова в суд детей ни в качестве свидетелей ни в качестве обвиняемых.

Ребёнку не нужна эта торжественная обстановка суда для дачи правильных показаний.

Ребёнок так же боится и «дяди-следователя», как «дяденек-судей». Он не понимает разницы между ними.

Торжественная обстановка суда только запечатлевает в картинных образах перед ним его позор.

Только помогает памяти сохранить навсегда то, о чём бы лучше забыть.

— Но как устранить появление детей перед судом? Как сделать так, чтобы можно было обойтись и без этого?

Это уж дело юристов. Зачем-нибудь, они да существуют!

Но ведь нельзя же, чтобы люди безнаказанно развращали детей только потому, что боятся лишний раз напомнить детям об их позоре.

Такая гуманная точка зрения вряд ли гуманна.

Наконец, в чём ещё большая порча детей?

В том ли, что он увидит своего обидчика под судом и узнает, что преступление наказывается, или в том, что у него ещё раз купят честь, дадут денег, велят пойти к прокурору и заявить, что «ничего этого не было», и ребёнок увидит ясно, что «за деньги всё можно».

В том, что он будет говорить страшную правду, или в том, что он наймётся лгать?

Трудно назвать преступление ужаснее, — и в борьбе с этим отвратительным преступлением, — покупкой у родителей их детей, — общество должно руководиться не только интересами нравственности, которая, скажут, условна, но и интересами общественной безопасности, о которой уж, кажется, безусловно нужно заботиться.

Если вы возьмёте биографии наиболее «знаменитых» преступниц, то вы увидите, что большинство этих несчастных слишком рано начали быть женщинами.

Потеряв честь и стыд, привыкнув к позору, они уже спокойнее шли на преступление, потому что им было нечего терять.

В них пробудили новые инстинкты, их приучили к новым удовольствиям, и они шли охотнее на преступление в жажде этих порочных наслаждений.

Многие из преступниц, кончившие свою карьеру на гильотине или в каторге, начали её 10—12-летними девочками в объятиях грязного старика.

Раннее падение делает их истеричками, невропатками, несчастнейшими из женщин.

Мы помним ответ эксперта по одному такому делу в Москве.

Его спросили:

— Чем грозит в будущем двум пострадавшим девочкам совершённое над ними преступление?

— Болезнью (он назвал имя болезни), благодаря которой они против воли не будут в состоянии оставаться верными, болезнью, которая никогда не позволит им быть матерями.

За что же эти два существа сделаны несчастными навсегда? За что они обречены на такую ужасную, на такую позорную жизнь? За что они обречены никогда не иметь своего чистого, честного угла? За что они обречены мучиться всю жизнь своим позором и покрывать стыдом и горем всякого, кто их полюбит? За что они навсегда лишены права иметь семью? За что лишены прекраснейшего из чувств, лучшей из радостей, — радости быть матерью?

За что?

Почему остаются в покое и имеют возможность и дальше творить зло, губить новые жертвы, эти гнуснейшие из преступников, ради своих грязных прихотей разрушающие семейные узы, губящие человеческие жизни, награждающие общество проститутками и преступницами?

Если они больны, эти люди, лечите их, сажайте в психиатрические лечебницы, учреждайте опеку над их личностью, но не давайте свободы их грязному и отвратительному безумию, их извращённым инстинктам.

Если они здоровы и не побуждаются к своим мерзким деяниям никаким безумием, — лишите их возможности издеваться над человеческой жизнью и счастьем.

Так говорит общественная совесть, глубоко поражённая наказанием одних и безнаказанностью других, тягчайших и главнейших виновников.

Во имя нравственности, во имя общественного блага и безопасности, во имя этих маленьких несчастных детей, инициатива преследования грязных развратителей должна быть из рук бесчестных, торгующих детьми, отцов и матерей передана в единственные надёжные руки закона.

 Брошенные дети

— Вероятно, тоже что-нибудь филантропическое?

— Ну, вот! Ты всегда дурное подумаешь!

Кому я завидую, это — барону О. О. Буксгевдену.

В Германии, в Швеции, в Италии он видел, как филантропия приносила пользу несчастным, испорченным, брошенным детям.

Я пробовал два раза заниматься филантропией, — и оба раза неудачно.

В первый раз в Москве вдвоём — с моим приятелем.

Студёным октябрьским вечером мы ехали с ним на извозчике. Как вдруг с тротуара до нас донеслись странные звуки.

Около тумбы лежал какой-то ком, который гудел.

Мы сошли посмотреть, зажгли спичку.

Свернувшись в комок, около тумбы лежал в рубище, «одетый в дыры», иззябший, дрожавший, не попадавший зуб на зуб мальчик. Несчастный, с испитым лицом. В одной калоше. Другая нога была босиком. Он гудел, дуя на посиневшие руки.

Мы взяли его на извозчика и отвезли к приятелю, человеку семейному, на квартиру.

Домашние моего приятеля, конечно, приняли в замёрзшем мальчике живейшее участие. Его вымыли, накормили, одели.

И когда он был сыт и совсем отогрелся — мы с приятелем приступили к допросу.

Сколько ему было лет, — мальчик не знал и даже самому вопросу удивился. На вид — лет шести-семи.

— Ты где же живёшь?

Он смотрел на нас с удивлением.

— Ну, прошлую ночь где ночевал?

— Прошлую? В тверской.

— А позапрошлую?

— Позапрошлую? В арбатской.

— А раньше?

— Летом? Летом — на кладбище.

— Откуда ж ты теперь?

— Теперь? В Дорогомилово ходил. Мне там калошу подарили.

— У тебя, что же, есть отец?

— Батька в замке сидит.

— А мать?

— Мамка стреляет.

Просит милостыню.

— Настреляет и пропьёт.

— Братья у тебя есть?

— Брат — жулик.

— Сестра?

— Сестра…

Тут он кратко, точно и ясно одним словом определил, чем занимается его сестра.