Имя мне – Красный - Орхан Памук

Чтобы опять не поцапаться со слепым, я направилась в другую сторону и прошла через куриный базар. И почему это мусульмане не едят куриных голов и ног? Странные люди! Моя бабушка, земля ей пухом, рассказывала, что, перебравшись сюда из Португалии, они поначалу чуть ли не каждый день ели вареные куриные ножки – такие те были дешевые.

В квартале Кемераралыгы я увидела женщину на коне в окружении рабов. Женщина, то ли жена паши, то ли дочь богача, по-мужски прямо сидела на коне и выглядела гордо-прегордо. Я вздохнула. Если бы отец Шекюре не был витающим в облаках книжником, если бы ее муж вернулся с персидской войны с добычей, она жила бы не хуже этой гордячки. Шекюре достойна этого, как ни одна другая женщина.

Когда я ступила на улицу, где живет Кара, мое сердце забилось чаще. Хочется ли мне, чтобы Шекюре вышла за него? Я ухитряюсь носить ей письма от Хасана, не позволяя с ним сблизиться, а что делать с Кара? У него все в полном порядке, если не считать любви к Шекюре.

– Самый лучший това-а-ар!

Ни на что я не променяю это удовольствие – вручать письма влюбленным, потерявшим разум от одиночества. Даже если они не сомневаются, что получат плохое известие, перед чтением письма каждого охватывает трепет надежды.

Упования Кара более чем оправданны, ведь Шекюре в своем письме ничего не сказала про возможное возвращение мужа, а слова «надежды напрасны» предварила условием. Одна радость была наблюдать, как он читает. В такое волнение пришел, что даже испугался своего счастья. Когда Кара ушел к себе, чтобы написать ответ, я, как полагается сообразительной торговке, развязала свой поддельный узел, вытащила из него черный кошелек и показала любопытной хозяйке дома.

– Из лучшего персидского бархата.

– У меня сын был убит на персидской войне, – ответила хозяйка. – Ты от кого носишь Кара письма?

По лицу ее было видно, что она задумала женить бравого постояльца на своей или еще невесть чьей криворожей дочке.

– В больнице, что в квартале Байрампаша, лежит его бедный родственник, того и гляди умрет. Денег просит.

– Ох, горе-то какое! – не поверив ни единому слову, посетовала хозяйка. – Кем же этот несчастный приходится Кара?

– А как погиб твой сын? – спросила я, словно не слышала ее вопроса.

Мы враждебно уставились друг на друга. Конечно, жизнь у нее тяжелая: вдова, одинокая женщина… Я, торговка и сваха Эстер, знаю, что людей в этой жизни занимают лишь невероятные истории о богатстве, власти и сказочной любви. А остальное: несчастья, разлуки, ревность, вражда, слезы, сплетни и бедность, которой не видно конца, – у всех похоже, как эти вещи в доме: старый, выцветший пестрый ковер, поварешка на пустом подносе для пирожков, медное блюдо, коробка для золы и щипцы рядом с очагом, два потертых сундука, один побольше, другой поменьше, полочка для кавука, которую не убирают, чтобы не заметно было, что в доме живет одинокая вдова, и старая сабля – пугать воров.

Вернулся радостный Кара с кошельком в руке.

– Послушай, торговка, – произнес он нарочно громко, чтобы услышала хозяйка, – отнеси это несчастному больному. Если он напишет ответ, немедленно тащи сюда. А потом я на весь день уйду к достопочтенному Эниште.

И зачем ему, спрашивается, эти игры? Зачем таиться от хозяйки? Что тут такого, если пригожий молодец, получив весточку от своей избранницы, посылает ей платочек или письмецо? Или он и в самом деле положил глаз на хозяйкину дочку? Иногда я совсем не доверяю Кара и боюсь, что он жестоко обманет Шекюре. Проводит в одном с ней доме целый день и не может подать ей никакого знака!

На улице я заглянула в кошелек: двенадцать акче и письмо. Меня так разбирало любопытство, что я чуть ли не бегом поспешила к Хасану. Перед лавками зеленщиков была разложена капуста и морковь, но меня сейчас не мог завлечь даже мой любимый лук-порей, а уж какой он был огромный!

Свернув на улицу, где живет Хасан, я снова увидела слепого татарина, готового разразиться бранью. Тьфу! Я только плюнула в его сторону и пошла дальше. И почему эти недоноски не дохнут в такой холод?

Пока Хасан читал про себя письмо, я сгорала от нетерпения. Наконец не сдержалась:

– Ну, что там?

Он прочитал:

Дорогая Шекюре-ханым, ты хочешь, чтобы я закончил книгу твоего отца. Знай же, что это мое единственное желание. Ради этого я и прихожу в ваш дом, а не затем, чтобы, как ты писала в прошлом письме, потревожить твой покой. Я прекрасно знаю, что любовь к тебе – единственно моя беда. Но именно из-за этой любви у меня никак не получается написать то, что нужно для книги твоему отцу, моему Эниште. Когда я ощущаю твое присутствие в доме, мной завладевает оцепенение, и тогда от меня нет никакой пользы. Я много думал и понял, что этому одна причина: после двенадцати лет разлуки я увидел твое лицо лишь однажды, когда ты показалась в окне; и теперь я очень боюсь, что твой образ меня покинет. Если бы я смог увидеть тебя вблизи еще хотя бы раз, я перестал бы бояться забыть твое лицо и с легкостью закончил бы книгу твоего отца. Вчера Шевкет показал мне дом повешенного еврея. В этом пустом доме нас никто не увидит. Приходи туда сегодня в любое удобное тебе время, я буду ждать. Шевкет сказал, что вчера ночью ты видела во сне, что твой муж умер.

Хасан читал письмо посмеиваясь и с выражением: то делал свой голос, и без того писклявый, похожим на женский, то подбавлял дрожи, изображая отчаянную мольбу влюбленного. Слова «еще хотя бы раз» его особенно позабавили – Кара написал их по-персидски.

– Как только увидел, что Шекюре дает ему надежду, сразу начал торговаться. Настоящие влюбленные так себя не ведут.

– Нет, Кара на самом деле влюблен в Шекюре, – возразила я с наивным выражением на лице.

– Да ты, похоже, на его стороне? Гм, если Шекюре пишет, что видела моего брата мертвым, значит хочет сказать: «Да, я признаю, что он погиб».

– Это же только сон, – сказала я все с тем же глупым видом.

– Я знаю, какой Шевкет умный и хитрый мальчик, – все-таки жил с ним в одном доме. Без разрешения или даже приказа матери он не повел бы Кара в дом повешенного еврея. Но напрасно Шекюре думает, что нас можно сбросить со счетов. Мой брат жив и вернется с войны!

Еще не договорив последних слов, Хасан пошел в комнату. Взял свечу, хотел зажечь ее от пламени в очаге, обжегся и вскрикнул. Облизывая обожженную руку, другой он все-таки запалил свечу и поставил ее на подставку для книг. Потом достал из коробочки с письменными принадлежностями очиненное перо, окунул его в чернильницу и стал быстро что-то писать на небольшом листе бумаги. Я сразу поняла: ему нравится, что я за ним наблюдаю, однако, чтобы показать, что я его не боюсь, улыбнулась – так широко, как только могла.

– Ты знаешь, что это за повешенный еврей такой?

– Моше Хамон, любимый лекарь предыдущего султана, богач из богачей. Он жил в желтом доме неподалеку от Эниште и, говорят, долгие годы прятал там своего брата и его любовницу, сбежавших из Амасьи[76]. Много лет назад накануне еврейской Пасхи в еврейском квартале Амасьи якобы пропал юноша-грек. Пошел слух, что его зарезали евреи, чтобы замесить на его крови мацу, нашлись и лжесвидетели. Когда начались казни, любимый лекарь султана с его позволения устроил красавице и своему брату побег, а потом спрятал их в своем доме. Когда султан умер, враги Моше Хамона, который к тому времени уже жил один, не смогли добраться до красавицы, но его самого по их доносу повесили.

– Если Шекюре не станет ждать возвращения моего брата, ее тоже ждет наказание, – посулил Хасан, отдавая мне письмо.

Однако на его лице не было злобы и ревности – только печаль и страдание, как у настоящих влюбленных. Заглянув в его глаза, я поняла, что любовь за короткое время превратила его в старика – и деньги, которые он теперь зарабатывал на таможне, не помогали ему помолодеть. У него был такой убитый вид, что я подумала: не спросит ли он сейчас, как после всех этих угроз ему убедить Шекюре в своей любви? Но он стал уже таким плохим человеком, что не способен был задать подобный вопрос. Когда человек внутренне соглашается с тем, что он плохой, – а несчастная любовь способна к этому подтолкнуть, – он легко может дойти и до зверства. Я вспомнила страшную саблю в красных ножнах, о которой рассказывали мальчишки – мол, к чему ни прикоснется, все режет, – и так мне стало страшно от этих мыслей, что захотелось бежать без оглядки. Я выскочила на улицу.

Брань слепого татарина застала меня врасплох. Но я сразу же взяла себя в руки, подняла с земли камень, завернула его в платок, положила рядом с нищим и сказала:

– На, возьми, шелудивый!

Даже не улыбнувшись, я посмотрела, как он тянет к свертку руки, надеясь обнаружить там деньги. Потом, не слушая несущейся вслед брани, отправилась к одной из моих удачно выданных замуж доченек.