Имя мне – Красный - Орхан Памук

Мои ноги, которые умнее головы, сами привели меня на улицу, где живет Эниште-эфенди. Я спрятался за угол и долго разглядывал его дом, едва различимый в темноте, окруженный деревьями, большой, двухэтажный, странное жилище богатого человека. В какой части дома живет Шекюре, я не знаю. Бывало, я пытался представить, за какими ставнями она окажется, если дом рассечь, словно ножом, как это делали некоторые тебризские художники во времена шаха Тахмаспа.

Калитка открылась, вышел Кара. Эниште проводил его ласковым взглядом и закрыл калитку.

Когда я это увидел, в моей голове, занятой глупыми мечтаниями, сами собой возникли три мысли.

Во-первых, Эниште-эфенди поручит закончить книгу Кара, поскольку тот стоит дешевле любого из нас и не опасен.

Во-вторых, красавица Шекюре выйдет замуж за Кара.

В-третьих, бедный Зариф-эфенди был прав и я убил его зря.

В такие мгновения, когда безжалостный разум приходит к выводу, который никак не приемлет сердце, все наше существо начинает бунтовать. Вот и теперь часть моего сознания решительно восставала, не желая верить, что я совершенно попусту стал гнусным убийцей. А мои ноги тем временем опять оказались расторопнее и рассудительнее головы и понесли меня вслед за Кара-эфенди.

Мы шли и шли, минуя одну улицу за другой, а я все думал, как легко было бы прикончить этого довольного жизнью и самим собой Кара. Тогда о первых двух удручающих выводах можно будет забыть. И даже больше того, получится, что я не зря убил Зарифа-эфенди. Вот пробежать сейчас шагов десять, нагнать Кара да ударить его со всех сил по голове – и тогда все будет как раньше, и Эниште-эфенди позовет меня, чтобы мы вместе закончили книгу. Но более честная и осторожная часть моего разума (а честность, собственно говоря, и есть не что иное, как трусость) продолжала убеждать меня в том, что мерзавец, которого я укокошил и сбросил в колодец, на самом деле был клеветником. Если это так, то я убил его не зря и Эниште, в книге которого нет ничего, что нужно было бы скрывать, снова пригласит меня в свой дом.

Но стоило мне взглянуть в спину Кара, как я понимал: этого не будет. Пустые мечты. Вот Кара действителен. Со всеми такое бывает: лелеешь надежды, мечтаешь о чем-то неделями, годами и думаешь, что мечты твои вполне осуществимы, а потом тебе на глаза вдруг попадается какое-нибудь новое лицо, не виданные ранее одежды, счастливый человек – и всё, ты тут же понимаешь, что мечты твои не сбудутся, любимую девушку в жены тебе не отдадут, вожделенную должность ты никогда не получишь.

Я с острой ненавистью, от которой даже в жар бросало, смотрел на Кара: на его голову, затылок, на движение плеч. Какая у него отвратительная походка: идет так, словно каждым шагом оказывает миру благодеяние. Такие люди, как Кара, не знающие мук совести и видящие впереди счастливое будущее, весь мир мнят своим домом и открывают любую дверь, словно султан, явившийся в свою конюшню, – и мы, живущие за этой дверью, сразу чувствуем себя униженными. Я еле удержался, чтобы не схватить камень и, пробежав немного, не опустить его на голову Кара.

Так мы и шли, двое мужчин, влюбленных в одну женщину: впереди Кара, не подозревающий о моем присутствии, позади я; то поднимались по склону, то спускались, кружили по стамбульским улицам, отданным во владение враждующим собачьим стаям, обходили стороной сумрачных незнакомцев, похожих на грабителей, которые готовы придушить ночного прохожего; проходили мимо пепелищ, где притаились джинны, мимо мечетей, на куполах которых дремали ангелы, мимо укрытых снегом кладбищ, где кипарисы перешептываются с душами умерших, а между могил бродят сонмы привидений, мимо бесконечных лавок, конюшен, текке, свечных и шорных мастерских, – и мне казалось, что я не преследую Кара, а подражаю ему.

24. Меня зовут Смерть

Я, изволите ли видеть, Смерть, но бояться меня не надо, я же нарисованная. Впрочем, вы все равно боитесь, по глазам вижу. Вам, словно детям, перепутавшим жизнь с игрой, кажется, что во мне все-таки есть что-то от настоящей смерти, и от этого вам становится жутко. Это мне нравится. Глядя на меня, вы предчувствуете, как наложите в штаны от страха, когда наступит неотвратимый последний час. Это не шутка: при встрече со смертью большинство мужчин, и самые отчаянные храбрецы в первую очередь, теряют власть над собой. Поэтому на полях сражений, которые вы столь часто рисуете, пахнет вовсе не порохом и раскаленным металлом, а дерьмом и гниющим мясом.

Я знаю, вы впервые видите нарисованную Смерть.

Год назад один таинственный старик, высокий и тощий, пригласил к себе молодого художника. Проводив гостя на второй этаж, старец угостил его великолепным, нежным, как шелк, благоухающим кофе. Когда в голове у мастера прояснилось, старик показал ему погруженную в полумрак комнату за синей дверью, где было все, что нужно художнику: лучшая бумага из Индии, кисточки из беличьего меха, сусальное золото, всевозможные перья и перочинный нож с рукояткой из коралла. При виде всего этого – а тут еще хозяин намекнул, что хорошо заплатит за работу, – сердце у художника радостно забилось.

– Нарисуй мне Смерть, – сказал старик.

– Я никогда не видел изображений Смерти и потому нарисовать ее не смогу, – ответил чудо-художник, который потом меня все-таки нарисует.

– Можно рисовать и не зная, как изображаемый предмет выглядит на других рисунках, – упрямился худой старик.

– Может быть, и не обязательно, – ответил художник, который меня нарисует, – но рисунок не получится безупречным, как у старых мастеров, если не повторен тысячи раз. Каким бы большим мастером ни был художник, новый для себя предмет он рисует как ученик, а это мне отнюдь не пристало. Я не могу предать свое мастерство ради того, чтобы изобразить Смерть: это стало бы чем-то вроде смерти для меня самого.

– Что ж, может быть, это поможет тебе лучше понять, как изобразить то, что я прошу.

– Мастер не тот, кто рисует пережитое, а тот, кто рисует незнаемое.

– Значит, мастерство нужно познакомить со Смертью.

И завязалась между ними беседа, приличествующая двум художникам, которые с почтением относятся к старым мастерам и их искусству, беседа, полная двойных значений, иносказаний, намеков и игры слов. Поскольку речь шла обо мне, я внимательно слушала – но не сомневаюсь, что подробный пересказ этой беседы быстро наскучил бы замечательным художникам, собравшимся в нашей кофейне. Однако в какой-то момент разговор зашел вот о чем:

– Что есть мерило мастерства? Какое умение выше: рисовать любой предмет так же безупречно, как старые мастера, или изображать то, что никто не может увидеть? – спросил умный художник с чудесной рукой и прекрасными глазами. Он знал ответ, но был осторожен.

– Венецианцы считают, что велик тот художник, который раскрывает новые предметы и находит новые приемы, – ответил упрямый старик.

– Венецианцы умирают как венецианцы.

– Умирают все одинаково.

– Легенды и рисунки восславляют не одинаковых, а единственных в своем роде людей. Мастерство заключается в том, чтобы, рисуя не похожих друг на друга героев легенд, сделать их похожими на нас.

Речь пошла о том, как умирают венецианцы и мусульмане, об Азраиле и других ангелах Аллаха и о том, что их ни в коем случае нельзя путать с теми ангелами, которых рисуют гяуры. Молодой художник, которому вскоре предстояло меня нарисовать и который сейчас сидит в нашей уютной кофейне, глядя на меня своими очаровательными глазами, устал от высокопарных речей. Ему не терпелось взяться за дело и нарисовать меня, но он не знал, как я выгляжу.

Коварный старик сразу это почувствовал и впился в молодого художника глазами, в которых плясало пламя впустую рассеивающей мрак свечи.

– Венецианцы рисуют Смерть похожей на человека – у них это ангел вроде нашего Азраила, только в человеческом образе. Такой же человеческий образ принял Джебраил, когда открывал Пророку Священный Коран. Понимаешь?

Я смекнула, что молодому мастеру, которого Аллах наделил огромным даром, не терпится меня нарисовать, ибо дьявольски хитрый старик сумел внушить ему опасную мысль: на самом деле каждый хочет нарисовать не то, что озарено ярким светом и всем известно, а то, что таится в сумраке и никому не ведомо.

– Я ведь совсем не знаю, что такое смерть, – сказал художник.

– Все мы знаем, что такое смерть, – возразил старик.

– Мы боимся ее, но не знаем.

– Вот и нарисуй свой страх.

Тут мне стало понятно, что меня вот-вот нарисуют. Я догадалась об этом, увидев, как сосредоточился художник, как напряглись мышцы его руки. Пальцы его уже искали перо. Однако, будучи большим мастером, он сдерживал себя, понимая, что чем дольше продлится это напряжение, тем глубже станет его любовь к рисунку.