Северо-Запад - Зэди Смит

двери. Феликс расправил плечи, придал походке жизнерадостную хромоту. («Иногда ты должен делать то, что должен!») Но никакая улыбка не заставила бы этих девиц обойтись с ним поделикатнее. Шантель начала сверлить его взглядом ярдов с двадцати. Когда он подошел, она уже со своей стороны (поскольку забеспокоилась) отказалась от всяких приветствий; ухватила двумя пальцами материю его тонкой худи, попробовала на ощупь и через секунду отпустила, словно грязь, валявшуюся на полу.

– Летний у тебя видок. Господи Иисусе. Мистер Солнышко.

– Мне ничуть не жарко. Я же тощий – мне нужны защитные слои.

– Давненько не заглядывал, – сказала белая девица с кислым лицом, Черри.

– Занят был.

– На твоем месте я бы не стала заморачиваться с ее величеством наверху: лучше уж здесь, внизу.

– Да-да-да, – сказал Феликс и показал свои золотые зубы, но он никогда не был уверен, что наверху и в самом деле какой-то особый мир. Ее величество наверху клялось и божилось, что особый. Прежде они об этом спорили. Теперь это не имело значения.

– Так я могу пройти?

Обе были крупные девицы, и их дежурная шутка заключалась в том, чтобы ни на дюйм не сдвинуться ради него, и ему приходилось протискиваться между ними. Феликс выставил вперед костлявые плечи.

– Как куриные кости!

– Одни ребра!

Черри ущипнула его за ягодицу; поднявшись на три этажа, он все еще слышал смех. Перила закончились, он повернул. Звучала классическая скрипичная музыка, из ванной доносилось громкое журчание воды, текущей из кранов. На пороге его окутал туман.

– Феликс? Дорогой, это ты? Дверь открыта! Каренин там? Принеси этого негодяя.

Каренин лежал на коврике. Феликс небрежно его сгреб. Громадный котяра обладал какой-то текучестью: невозможно было поднять одновременно его спину, живот и шею, что-то да проваливалось между рук. Он прошептал коту на ухо: «Все в порядке, К?» и вошел. Тот же жирный кот в руках, пожелтевшие старые афиши и фотографии на стенах, коробки, наполненные нотами для несуществующего пианино, сданного в ломбард еще до Феликса. Старая школа. Он знал здесь все. Покрытая слоями пыли неизменность, образ жизни, при котором все оставалось как есть. Она называла эти вещи антиквариатом. То же, что сказать: денег больше нет. Пять лет! Он уронил кота на жесткое кресло, и сиденье просело, принимая животное. Как он вообще сюда попал? Даже не подозревая, что это место будет возвращать мир в его естественное, здоровое состояние.

– Анни? Ты выйдешь?

– Я в ванне. Божественно. Входи!

– Не, не спеши. Я подожду.

– Что?

– ПОДОЖДУ.

– Не смеши меня. Принеси пепельницу.

Феликс огляделся. На вешалке, зацепленной за оконную раму, висела одежда, отделенная от тела и залитая светом. Пурпурные джинсы, замысловатая жилетка с английскими булавками спереди, какая-то шапочка в клетку, а внизу на полу стояла пара кожаных туфель с каблуками в четыре или пять дюймов – все это не видел никто, кроме мальчика из винного магазина, который приносил ей «продукты».

– Нигде не вижу пепельницы.

На стопке разномастных конвертов и газет лежали маленькие горки окурков и пепла. Двигаться было затруднительно из-за предпринятой попытки реорганизации. На полу стояли башни бумаг. Ситуация была хуже, чем в квартире отца, но он видел, что дух оставался прежний: большая жизнь, втиснутая в маленькое пространство. Он никогда не посещал их в непосредственной последовательности, как сегодня – сначала одну квартиру, потом другую. Ощущение удушья и нетерпения, жажда свободы и там, и здесь были одинаковыми.

– Господи боже, там, где Павловы. «Русская птица с вытянутым лицом»[33]. Под ней.

Ему больше никогда не придется делать вид, будто его интересуют вещи, к которым он не испытывает ни малейшего интереса. Балетные танцоры, романы, долгая и мучительная история ее семьи. Он подошел к стеклянному кофейному столику у стены, где восемь фотографий Павловой восьмиугольником висели на стене, перекликаясь с пирамидкой окурков внизу – единственным украшением на приставном столике.

– Если она полная, возьми пластиковый пакет на дверной ручке, – сказала Анни. – Выкини окурки в него.

Он сделал, как она сказала. Вошел в ванную, выкинул окурки из пепельницы в пакет, а пепельницу поставил на край ванны.

– Зачем они тебе тут?

Она провела пальцами по жемчужной оправе винтажных темных очков.

– Эта ванная ужасно яркая, Феликс. Ослепительная. Ты не поможешь? Мои руки.

На ее нижней губе было нечто похожее на крупицу овсянки, оставшуюся после завтрака и замазанную помадой. Феликс сунул ей в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. Даже за те несколько месяцев, что он не приходил, морщины под ее глазами, расходившиеся в разные стороны из-под очков, казалось, удлинились и углубились. Пудра, которой она обсыпала себя, всюду собралась комками, еще больше ухудшая впечатление. Он отошел и уселся на унитаз. Такое расстояние было правильным. Внешне она почти никак не изменилась: взбитые каштановые волосы, несколько влажных прядей, ниспадающих на покрытое косметикой лицо. Узкие плечи торчали над пеной; он знал каждую ее голубую вену и коричневое родимое пятно. Она ухмылялась той ухмылкой, с которой все и началось: в тот день, когда он увидел, как она принесла поднос с чаем на крышу съемочной группе. Волосы были уложены под косынкой, как у женщин на войне. Тонкие губы растянуты, вокруг них на дюйм блестела жевательная резинка.

– Как у тебя дела, Анни?

– Что-что? – Она шутливо приложила ладонь к уху.

– Как у тебя дела?

– Как у меня дела? Это твой вопрос? – Она погрузилась поглубже в пузыри. – Как у меня дела? Как у меня дела? Вообще-то, жутко хреново. – Она стряхнула пепел с сигареты мимо пепельницы, приправив им пену. – Не совсем чтобы из-за твоего исчезновения, так что не льсти себе. Кто-то в Вестминстерском совете решил заняться пересмотром моего требования. Потому что кто-то другой, некий гражданин, решил поставить совет в известность. Мои деньги заморожены, мне приходится сидеть на довольно строгой диете из жареных сардин, и все другие важнейшие потребности пришлось подвергнуть жестокому ограничению… – Она скорчила лицо, изображая несчастного ребенка. – И догадайся кто.

– Баррет, – мрачно сказал Феликс; он переносил ее в любом настроении, кроме такого. Он незаметно осмотрелся и минуту спустя нашел то, что искал: скрученную двадцатку и маленькое зеркальце, торчащие из-за лапы старомодной ванны.

– Думаю, он пытается меня обанкротить. Чтобы они и дальше могли драть с одной…

– Русской по тысяче в неделю, – пробормотал Феликс, подражая ее интонации.

– Извини, что я такая скучная.

Она поднялась. Если этим она бросала вызов, то он был готов к нему. Он смотрел, как мыльная пена соскальзывает с ее тела. У нее было сложение балерины, со всеми необходимыми изгибами сзади. Но теперь он