Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Случай Марион и Марго представлял собой весьма редкий пример соединения в одном судебном процессе двух, по сути дела различных обвинений: в колдовстве и в проституции[385]. Если подходить к этому вопросу с формальной точки зрения, то среди единичных ведовских процессов XIV–XV вв. найдется очень мало обвиняемых молодых и/или незамужних женщин, к которым теоретически было применимо определение «проститутка». Так, например, из 97 писем о помиловании за 1319–1556 гг., содержащих упоминание колдовства, только чуть больше половины в принципе относилось к женщинам. Из них два случая с известной натяжкой отвечали нашим требованиям: в 1347 г. прощение получила «певичка» (menestrele) Жанна де Крето, якобы при помощи приворота добившаяся того, что ее возлюбленный оставил ради нее собственную жену, а в 1371 г. письмо о помиловании получила некая Жанна Эритьер, 26 лет, также соблазнившая женатого мужчину посредством колдовства[386]. Все прочие дела не имели ничего общего с нашим случаем ни по общественному положению «ведьм», ни по их возрасту, ни по характеру обвинений. Регистры Парижского парламента за более поздний период (1565–1640), изученные А. Зоманом, рисуют примерно ту же картину. Только 9 % всех женщин, обвиненных в колдовстве, являлись незамужними. Зато на долю замужних приходилось 53 %, а еще 38 % женщин были вдовами[387].
Известен, однако, еще один процесс над женщиной, в котором не просто точно так же были объединены обвинения в колдовстве и проституции. Сам образ жизни героини, вызвавший у судей подобные подозрения, странным образом перекликался с историей Марион ла Друатюрьер. Речь шла о Жанне д’Арк, представшей в 1431 г. перед церковным судом в Руане, и предварительный перечень обвинений, выдвинутых против нее прокурором трибунала Жаном д’Эстиве, содержал две статьи, представляющие для нас сугубый интерес: «VIII. Также Жанна, когда ей было примерно 20 лет, по своему собственному желанию и без разрешения отца и матери, отправилась в город Нефшато в Лотарингии и на какое-то время нанялась на службу к содержательнице постоялого двора по прозвищу Рыжая (La Rousse). Там постоянно собирались женщины дурного поведения, и останавливались солдаты. Жанна также жила там, иногда общалась с этими женщинами, иногда водила овец на пастбище и лошадей на водопой… IX. Также Жанна, находясь там в услужении, привлекла к церковному суду города Туля некоего юношу, обещавшего на ней жениться. Для участия в процессе она несколько раз ездила в Туль… Этот юноша, поняв, с какими женщинами она знается, отказался взять ее в жены. Он умер, и это дело до сих пор не закрыто. А Жанна с досады оставила затем упомянутую службу»[388].
К процессу Жанны д’Арк мы еще вернемся[389]. Пока же отметим, что моральный облик и поведение двух героинь оказывались, с точки зрения их судей, весьма похожими. И это совпадение, на мой взгляд, не могло быть простой случайностью. Однако образ ведьмы/проститутки не получил особого развития в раннее Новое время. Если в позднейших ведовских процессах женщин и обвиняли в каких-то иных преступлениях, то чаще всего (если рассматривать сексуальную сферу) это были адюльтер, инцест и детоубийство, спровоцированные колдовством. Что же касается проституции, то в XVI–XVII вв. слова «Ах ты, проститутка, ведьма, развратница!» превратились в расхожее ругательство и могли быть адресованы абсолютно любой женщине[390].
Как мне представляется, корни объединения двух составов преступления в одном деле следует искать не в особенностях средневековых представлений о колдовстве, а в особенностях восприятия проституции в средневековом обществе. Жак Россио, плотно занимавшийся этой проблемой, отмечал, что конец XIV в. ознаменовался во Франции одним примечательным событием – повсеместным созданием публичных домов. До того времени проститутки (деревенские и городские, банные и «секретные», местные и бродячие) находились под властью многочисленных сутенеров (rois des ribauds), имевшихся в любом крупном городе. Такое положение дел не устраивало представителей власти, и с конца XIII в. почти каждый год очередной ордонанс настаивал на выдворении «дурных женщин» из страны[391]. Однако исчезновение rois des ribauds к концу XIV в. (позднее всего это произошло в Париже – в 1449 г.) привело к тому, что проститутки постепенно из изгоев общества превратились в его прослойку. Их общественное положение становилось раз и навсегда определенным в социальной иерархии, и создание публичных домов этому немало поспособствовало. Периодом наибольшего благоприятствования для французских проституток Ж. Россио называл 1440–1470 гг.[392]
Та же тенденция – от полного неприятия к снисходительному отношению – прослеживалась и по трудам отцов Церкви и теологов. Изначально проституция рассматривалась ими как одно из проявлений греховности человека, однако в XII–XIII вв. при оценке любой трудовой деятельности начали учитываться такие мотивы, как польза для общества и затраченные на ту или иную деятельность силы. В связи с чем извинялось и ремесло проституток: в конце XIII в. выпускник Парижского университета Томас Чобэм создал некий идеальный образ женщины легкого поведения, занятия которой признавались ремеслом, за которое вполне законно требовать плату[393].
Одновременно с этим шел обратный процесс формирования образа «злой» ведьмы, несущей людям одни лишь неприятности: из члена местного сообщества она превращалась в презираемое и ненавистное существо. Конец XIV – начало XV в., таким образом, представляется мне неким пограничным моментом, когда два обвинения могли почти на равных присутствовать в том или ином уголовном деле. Процесс Марион ла Друатюрьер (как и процесс Жанны д’Арк) отразил именно эту особенность восприятия проституции и колдовства, хотя даже в этих судебных материалах мы можем почувствовать мимолетность их судебно-правового равенства. Марион после долгих раздумий и консультаций судьи приговорили к смерти, и ее якобы распутный образ жизни окончательно отошел на второй план[394].
* * *Если судьи Шатле до последнего момента не могли назвать нашу героиню ведьмой, то в случае с ее подругой, Марго де ла Барр, они не колебались, как кажется, ни секунды. Причем в ее образе, созданном на страницах регистра Алома Кашмаре, преобладали, на мой взгляд, все еще живущие дохристианские представления, имевшие фольклорные, мифологические корни. Для королевских чиновников Марго была настоящей колдуньей. (Илл. 23, 24)
Тема фольклорных основ ведовских процессов и самого образа ведьмы, безусловно, заслуживает
