Истинная правда. Языки средневекового правосудия - Ольга Игоревна Тогоева

признаний обвиняемых: «мой друг и любимый человек» (mon ami et l’omme du monde que je ayme), «я вас прошу и умоляю» (je vous prie et requier), «я тебя научу и покажу» (je te aprendray bien et monsterray)[344]. Об этом же говорит употребление в «прямой» речи таких канцеляризмов, как «упомянутый» (ledit) и «вышеупомянутый» (dessus dit).

Впрочем, если речь шла о преступлении, само совершение которого доказать было сложно (а порой и невозможно), если обвинение звучало самым неправдоподобным, самым невероятным образом, то набора из пустых знаков, «прямой» речи и стилистических особенностей текста признания для создания психологического портрета преступника оказывалось мало. Требовалось нечто большее, чтобы окружающие смогли поверить в то, что говорили им судьи.

Анализ нескольких достаточно крупных процессов позволяет предположить, что для составления текста обвинения, признания и приговора судьи могли вполне сознательно использовать самые простые объяснительные схемы – прежде всего фольклорные, а также библейские. Чем проще была такая схема, тем скорее верили в нее люди, далекие от судопроизводства. Если же она применялась в процессах о самом невероятном (и здесь мы снова сталкиваемся с понятием nefandum), то именно в это невероятное, но такое понятное верили охотнее. Форма записи подобного дела подменяла собой его содержание – реальные факты, которым было суждено получить совершенно особую, выгодную прежде всего сами судьям интерпретацию.

Безусловно, в каждом конкретном случае представители судебной власти должны были использовать совершенно новые схему и набор аналогий, подходящих, с их точки зрения, именно для этого дела и для этого обвиняемого. Ниже будут рассмотрены четыре разных варианта построения уголовного процесса (и прежде всего, его текста) с использованием подобных объяснительных схем. Первые три главы в той или иной степени затронут проблему колдовства, существование которого, как мы видели это на примере процесса Маргарет Сабиа, средневековым судьям всегда было трудно доказать. Здесь, как мне представляется, использование фольклорных схем могло стать особенно заметным и удачным. Однако не только самые невероятные обвинения могли основываться на подобных аналогиях. В последней главе будет рассмотрен процесс по обвинению в воровстве, где «готовая форма», использованная для записи дела, как кажется, помогла ее автору высказать личное мнение по одному из важнейших политических вопросов того времени – по вопросу о насильственном и ненасильственном крещении евреев.

Глава 5

Безумная Марион

Стоит ли делать предметом анализа один ведовской процесс? Можно ли изучать его как нечто самостоятельное, а не как еще одну иллюстрацию общей картины, не как часть целого? Иными словами, можно ли изучать единичное, если речь идет о столь обширной проблеме, как история колдовства в эпоху Средневековья и раннее Новое время, если уже существует его определение, с которого так часто начинаются современные исследования[345]? Историку, впервые задумавшемуся над этими вопросами, нелегко найти свой собственный путь в поистине необъятном океане информации, накопленной за многие десятилетия специалистами в самых разных областях исторического знания: политической и социальной истории, истории права и ментальностей, гендерной истории. Ибо создан уже некий контекст – исторический и историографический – без знания которого обойтись, казалось бы, невозможно.

Однако эта невозможность становится весьма проблематичной, когда речь заходит о периоде, предшествовавшем так называемой охоте на ведьм. Для Французского королевства таким временем являлись XIV – начало XV в., эпоха, весьма скудно освещенная в литературе. Работы по истории Нового времени как-то незаметно и даже, возможно, неосознанно переносят особенности гонений XVI–XVII вв. на самые ранние судебные процессы. Более поздний контекст, таким образом, поглощает в буквальном смысле единичные казусы XIV в.[346] Начало судебного преследования ведьм в зоне, подпадающей под юрисдикцию Парижского парламента, его особенности и отличительные черты остаются малоизученными. Кроме того, авторы немногочисленных работ, посвященных этому периоду, склонны скорее к выявлению элементов будущего стереотипа[347], нежели к анализу следов ранней традиции в восприятии колдовства средневековым сообществом, к попытке увидеть в постепенно складывающемся образе средневековой ведьмы такие черты, которые в дальнейшем, возможно, и не получили развития, оставшись своего рода казусом прошлого.

Однако дело, рассмотренное в королевском суде Шатле в 1390 г., интересно в первую очередь именно с этой точки зрения. Личности двух главных героинь – Марион ла Друатюрьер и Марго де ла Барр – их судьбы, переживания, чувства (а также отношение к ним автора регистра Алома Кашмаре) в какой-то степени заслоняют от нас главную причину их пребывания в тюрьме, превращая грозный ведовской процесс в рассказ о неразделенной, но пламенной любви.

* * *

Судьба Марион ла Друатюрьер уже отчасти известна читателю[348]. Напомню лишь некоторые, наиболее существенные для нашего исследования детали[349]. Марион родилась и жила в Париже. Там же, примерно за год до описываемых событий, она познакомилась с Анселином Планитом, к которому «испытывала и до сих пор испытывает такую большую любовь и симпатию, которую никогда не питала и уже не испытает ни к одному мужчине в мире»[350]. Обратим особое внимание на эти слова нашей героини. Это – первое, о чем она сочла нужным рассказать в суде. Собственно, это – самое главное и единственное из того, что она вообще сообщила королевским чиновникам. Все ее последующие показания развивали – с незначительными изменениями – тему ее «великой любви» (grant amour).

Марион была уверена в крепости своих отношений с Анселином и даже хвасталась ими перед своей подругой Марго, «говоря об огромной любви между ними»[351]. Возможно, Анселин даже пообещал Марион жениться на ней, или, как это нередко бывает, она его так поняла. Во всяком случае она рассказала об этом Марго, которая на допросе отметила, что «думала раньше, что он на ней женится»[352]. Да и помолвку Анселина с ее соперницей Аньес Марион называла «новой»[353]. Впрочем, сомнения и раньше закрадывались в ее душу, иначе сложно объяснить то обстоятельство, что однажды она тайком срезала прядь волос с головы Анселина и хранила ее при себе, а также, по совету приятельницы, добавила в вино свою менструальную кровь. Марион сама ответила на эти вопросы: «чтобы быть еще сильнее любимой ее другом Анселином», «чтобы он не захотел покинуть ее слишком скоро»[354]. Таким образом, отношения Марион и Анселина приобретают для нас более реальные очертания: в действительности речь шла не о какой-то возвышенной любви Ромео и Джульетты, но, скорее, о неразделенной страсти молодой женщины, пытавшейся скрыть сей прискорбный факт. Однако постепенно (с каждым новым допросом) Марион становилась честнее, прежде всего сама с собой. Она, как и в первый раз, говорила только о своем собственном «любовном жаре» (ardeur d’amour), однако единственным смыслом ее жизни являлось пробуждение такого же чувства в возлюбленном. «Он любил ее так же прекрасно