Быль беспредела, или Синдром Николая II - Игорь Бунич

Вернувшись на Лубянку, Куманин направился в архив управления.

Близился конец рабочего дня. Если у оперативных работников рабочий день считался ненормированным, то многие службы, включая и архивы, секретные библиотеки, магнитофонные картотеки и тому подобное, как правило, в шесть часов вечера уже закрывались до утра.

Отставной полковник Максимов, работавший в оперативном архиве, начинал службу в НКВД еще при Генрихе Ягоде. Теперь было ему под восемьдесят, но он казался бодрым, сохранял в своем облике суровость прошедших времен. Имел и маленькие слабости, о которых знало все управление, в частности, очень любил, чтобы молодые сотрудники к нему обращались по всей форме.

— Здравия желаю, товарищ полковник, — объявил, входя в архив Куманин, улыбаясь и придавая своей фигуре некоторое подобие стойки «смирно». — Разрешите обратиться. Майор Куманин.

— Не ори. Вольно, — миролюбиво пробурчал Максимов. — Чего тебе, Серега, надо? Давай быстрее, мне надо в медчасть на процедуры.

— Василий Никитич, — попросил Куманин, — мне нужна расшифровка одной довоенной точки. Она у меня в некоторых документах мелькает как «объект 17». Что это был за объект и где находился?

— Сейчас посмотрим, — проворчал Максимов и, подойдя к массивному несгораемому шкафу, открыл его и вытащил толстенную канцелярскую книгу, увешанную старыми сургучными печатями. Старик раскрыл гроссбух и стал водить пальцем по строчкам, шевеля губами. В былые времена Максимов служил заместителем начальника изолятора — знаменитой внутренней тюрьмы на Лубянке, — и многое, наверное, мог порассказать интересного. Поговаривали, что он лично приводил в исполнение приговоры в отношении знаменитых личностей, от Ягоды до Мейерхольда. Начальник его, генерал-майор Опанасенко, в хрущевские времена схлопотал пятнадцать лет тюрьмы, где и умер. А Максимов выкрутился и даже после отставки его убрали «от греха подальше», а то еще сядет мемуары писать, был оставлен в управлении на технической работе. Поведать он мог много, но не рассказывал ничего, как и прочие ветераны НКВД: слов, особенно собственных, боялись пуще пуль. Много на их памяти было примеров, как случайно вырвавшееся слово мгновенно превращалось в пулю, которая, как бумеранг, совершала круг над твоей головой и попадала тебе же в затылок.

«А ведь не исключено, — подумал Куманин, — что именно дядя Вася расстрелял в 41-м Лисицына, или присутствовал при этом. Спросить его или нет?» Решил не спрашивать.

— Нет 17-го объекта, — между тем возвестил Максимов, закрывая книгу и водружая ее на место в несгораемый шкаф. — После 15-го идет сразу 21-й. А 17-го нет.

— Что это означает? — спросил озадаченный Куманин. Старик мрачно взглянул на Куманина:

— Это означает, что объект либо быстро свернули по каким-то причинам, либо он до сих пор действует. А действующие объекты в другом реестре. Не у меня. По нумерации это очень старый объект. Не позднее второй половины 18-го года. Скорее всего, он находился либо в самой Москве, либо в области.

— А вы о нем ничего не слышали? — осмелился спросить Куманин.

— Что я слышал, то уже все забыл, — усмехнулся Максимов, — и тебе, Серега, советую: поменьше запоминай из того, что тебя не касается, и поменьше интересуйся. Наше главное правило: узнал — забыл. А если ничего не узнал, так это еще и лучше. Сказали — сделал, и все. Ну, иди, мне помещение сдавать надо и опечатывать.

Приемная генерала Климова оказалась закрыта. Куманин спустился в столовую. «Самое лучшее — не демонстрировать служебного рвения, а отправиться домой и попытаться снова встретиться с Надей», — решил он.

Выпив на кухне кофе, Сергей снова позвонил Наде. Подошла ее мать и сообщила, что Нади все еще нет дома и что она уже беспокоится, поскольку звонили из интерната, тоже искали Надю, которая, оказывается сегодня на работу не приходила.

— А она никуда не собиралась? — поинтересовался Куманин. — Может быть, куда-нибудь заехала и задержалась.

— Нет, Сережа, — сказала Надина мама. — Ничего она мне не говорила. Вышла, как обычно. У них педсовет сегодня должен быть. Говорила, что задержится на работе. Но ты знаешь, что она вообще никогда раньше десяти вечера из приюта не приходит, а часто ночует там.

Куманин пообещал позвонить позднее и повесил трубку. Было уже около восьми вечера. Он позвонил в интернат и спросил у дежурной, нет ли на месте воспитательницы Шестаковой. Пожилой женский голос ответил, что Шестаковой сегодня вообще не было: «Позвоните завтра».

Чтобы слегка отвлечься, Куманин включил телевизор. С экрана демонстрировали пустые прилавки московского продуктового магазина, разъяренные лица продавщиц и огромную толпу народа, теснящуюся у закрытых дверей в надежде, что что-нибудь подвезут. Голос диктора за кадром вещал: «Очередь за всем, от колбасы до бритвенных лезвий, давно стала составной частью жизни советских людей. Для граждан страны, строящей атомные электростанции и космические „челноки“, унизительно выстраиваться за куском мыла. Но люди стоят…» На экране появился упитанного вида товарищ, типичный секретарь райкома, но, судя по появившейся на экране надписи, это был директор ГУМа Станислав Сорокин. Улыбаясь, он говорил в протянутый микрофон: «В дефиците теперь в соответствии со старой шуткой товары на букву „В“ — ВСЕ. Я убежден, выход — в импорте…» Его сменил пожилой офицер милиции в погонах подполковника: «Очередь — это поле деятельности и для спекулянтов, и для злоупотребления работников торговли. Достаточно сказать, недавно, в ходе специальной операции, продолжавшейся две недели, милиция обнаружила в магазинах Москвы спрятанные под прилавком товары на шестнадцать миллионов рублей. А за год — пятнадцать тысяч уголовно-наказуемых случаев припрятывания товара. Вот и дефицит!»

Куманин переключил канал. На экране появились старые деревянные постройки, бревенчатые шлюзы, люди, махавшие кирками, столб с большим самодельным плакатом: «Да здравствует руководство ОПТУ!». Затем на экране возникли Сталин и Ягода, что-то оживленно обсуждающие. «Феномен канала имени Сталина, — говорил диктор, — до сих пор наполнен тайнами. Зачем Сталину понадобилось убивать на этой стройке триста восемьдесят тысяч человек, энергия которых так пригодилась бы в скором времени при отражении вероломного нападения гитлеровцев на Советский Союз…» Куманин выключил телевизор.

После того, как Горбачев, по непонятным причинам, объявил курс на перестройку и гласность, страна совершенно отчетливо покатилась под откос. Чернобыльская авария, страшное землетрясение в Армении, сотни других больших и малых катастроф на суше, на море и в воздухе превратили всю огромную территорию ядерной сверхдержавы в одну зону бедствия. Все это сопровождалось полным исчезновением товаров из магазина, введением карточной системы на продовольствие и основные промышленные товары, ростом преступности и падением нравственности. «Налицо все симптомы грядущего конца света „в отдельно взятой стране“, — вспомнились Куманину циничные слова одного из допрашиваемых.