Матерь Тьмы - Фриц Ройтер Лейбер

вами содержимым записи не столько из вежливости, сколько из страха. Стоило мне взглянуть на начало, я понял, что не стоит читать это в одиночку. Так, мне кажется, будет безопаснее – по крайней мере, опасность будет разделена.

И они, вдвоем, прочитали, молча:

ПРОКЛЯТИЕ мастеру Кларку Эштону Смиту, фальшивому проныре, агенту моих старых врагов, рассчитывавшему покопаться в моих мозгах и ускользнуть, и всем его наследникам. Он обречен Долгой Смерти, параментальным мучениям! Когда его принесет назад, как это бывает с каждым человеческим существом, точка опоры (0) и шифр (А) пребудут здесь, в его любимом «Родосе», 607. Я буду покоиться в назначенном мне месте (1) под Креслом епископа, самым тяжелым пеплом, который когда-либо ощущал мир. Затем, когда весы горы Сатро (4) и Обезьяньей глины (5) заработают и сойдутся в уравнении [(4) + (1) = (5)], да БУДЕТ его Жизнь Изъята. Предаюсь шифрованию в моем 50-книжии (А). Итак, моя книжечка (Б), иди в мир, и затаись, и прячься на полках, поджидая неосторожного покупателя. Иди, моя книжечка, и сверни несколько шей!

ТдК

Когда Франц закончил чтение, в голове у него крутилось столько названий мест и вещей, как знакомых, так и незнакомых, что ему пришлось особо собраться с мыслями, чтоб напомнить себе хотя бы визуально проверить окна, двери и углы великолепной гостиной Байерса, которая теперь заполнялась тенями. Упоминание о тяжестях, которым предстояло лечь… Он не мог сообразить, что это значит, но вместе с «самым тяжелым пеплом» эти слова заставили его вспомнить о старике, которого задавили насмерть, навалив тяжелых камней на лежавшую на груди доску за отказ давать показания на суде по делу о колдовстве в Салеме в 1692 году, как будто признание можно было выдавить, как последнее дыхание.

– Обезьянья глина… – растерянно протянул Байерс. – Глиняное изваяние шимпанзе? Несчастный страдающий человек, слепленный из праха?

Франц покачал головой. «И среди всего этого, – подумал он, – опять этот треклятый Родс, 607! Он вылезает снова и снова и, в каком-то смысле, связывает все это воедино».

Подумать только, сколько лет он владел тетрадкой и не наткнулся на этот тайник. Такие события заставляют человека впадать в подозрительность и терять доверие к любым самым близким, привычным ему вещам. Ведь чего только нельзя спрятать в подкладке твоей одежды, или в правом кармане брюк (если дело касается женщины, то в ее сумочке или лифчике), или в куске мыла, которым моешься. Там, внутри, вполне может оказаться лезвие бритвы.

Кроме того, он наконец-то взглянул на собственноручную запись де Кастри, сделанную таким аккуратным почерком, но совершенно невнятную по содержанию.

Но озадачило его нечто совсем другое.

– Дональдус, – сказал он, – как де Кастри смог добраться до дневника Смита?

Байерс медленно, с усилием выдохнул, распространяя вокруг запах алкоголя, потер лицо руками (Франц подхватил тетрадку, чтобы она не упала на пол) и сказал:

– Ну конечно. И Клаас, и Рикер говорили мне, что де Кастри был очень обеспокоен и обижен, когда Кларк вернулся в Оберн (как оказалось, без предупреждения, после того как каждый день на протяжении месяца или около того навещал старика). Де Кастри, по их словам, был так обеспокоен, что отправился в дешевые меблированные комнаты, где жил Кларк, заявил, что он дядя постояльца, и уговорил управляющего, чтобы тот отдал ему кое-что из оставленного Кларком при поспешном отъезде. «Я сохраню их для маленького Кларка», – сказал он Клаасу и Рикеру, а позже (после того, как они пообщались с Кларком) добавил: «Я отправил его вещи ему обратно». Они даже не подозревали, что старик питал неприязненные чувства к Кларку.

Франц кивнул.

– Но, в таком случае, каким образом этот дневник (уже со вписанным туда проклятием) попал от де Кастри туда, где на него наткнулся я?

– Кто знает? – устало сказал Байерс. – А вот это проклятие напомнило мне об еще одной стороне характера де Кастри, о которой я пока не упоминал: его пристрастии к довольно жестоким розыгрышам. Несмотря на болезненный страх перед электричеством, он, с помощью Рикера, соорудил стул с хитроумной подушкой, через которую любого сидящего могло ударить током. Он держал это устройство для коммивояжеров обоего пола, детей и других случайных посетителей и чуть не влип из-за него в очередные неприятности с полицией. Обжег задницу какой-то юной леди, которая искала работу машинистки. Если вдуматься, за этой историей можно разглядеть подлинный садомазохистский фон, вам не кажется? Электричество как носитель острых ощущений и боль. Разве в книгах мы не натыкаемся сплошь и рядом на «электрические поцелуи»? Ах, зло в сердцах людей неизбывно, – неожиданно назидательным тоном закончил Байерс. Он встал, оставив дневник в руках Франца, и вернулся на свое место. Франц вопросительно взглянул на него и приподнял руку с тетрадью, но хозяин сказал, наливая себе еще бренди:

– Нет, оставьте ее себе. Это ваша вещь. В конце концов, вы ее купили, и она вам принадлежит. Только, ради всего святого, относитесь к ней более бережно! Это очень редкая вещь.

– И все же, Дональдус, что вы думаете о ней? – спросил Франц.

Дональдус поднес бокал к губам и пожал плечами.

– У меня от этого, так сказать, документа мурашки по коже, – ответил он, улыбнувшись Францу с таким выражением, будто был очень рад, что тетрадь осталась у гостя. – И ведь он действительно многие годы таился, лежа на каких-то полках… Франц, вы помните что-нибудь о том месте, где купили его?

– Пытался вспомнить, и не раз, – страдающим голосом ответил Франц. – Точно уверен, что это было в Хейте. Но как же оно называлось?.. «Для своих»? «Черное пятно»? «Черная собака»? «Серый какаду»? Нет, ни то, ни другое, ни третье. Я перебрал сотни названий. Кажется, в него входило слово «черный», но лавка вроде бы принадлежала белому мужчине. И ему помогала маленькая девочка, возможно, его дочь. Вообще-то, не такая уж и маленькая – насколько я помню, она вступила в период половой зрелости и хорошо это осознавала. Норовила прислониться ко мне… Очень уж расплывчатые воспоминания. И вроде бы припоминается (я, конечно, был пьян), что меня к ней влекло, – признался он, преодолев смущение.

– Мой дорогой Франц, а кого бы не влекло? – заметил Байерс. – Маленькие милашки, испытавшие лишь первый, робкий поцелуй осознания своего пола, но уже ощущающие его! Разве можно тут ничего не почувствовать? Вы помните, сколько заплатили за книги?

– По-моему, очень много. Но я невольно перехожу от воспоминаний к догадкам.

– Но вы могли бы найти эту лавку, пройдясь по Хейту, улица за улицей…

– Пожалуй, мог бы, если она еще существует и не сменила название. Но, Дональдус, вы не хотите довести свое повествование до конца?

– Да, конечно. Тем более что осталось не так уж много.