Новеллы - Андрей Упит

По ту сторону переезда ровная, покрытая мелким гравием дорога. Приятно шуршит под колесами верхний, мелко перемолотый слой песка. Белое облачко пыли поднимается в безветренном воздухе над придорожными ракитами, вьется за тележкой.

Эрнест невольно прикрывает рот рукой и кашляет сухим кашлем.

Екаб с испугом оглядывается и становится серьезным, очень серьезным.

— У тебя?.. Ты?.. — Он хочет о чем-то спросить и останавливается. Взгляд его следит за рукой брата, поглаживающей мягкую обивку тележки. — Весной дал обить… — говорит он не то сконфуженно, не то виновато. — Недорого стоило. Кожа своя, а с шорником у нас давнишние счеты. Иначе с него не получишь — деньги у него не держатся.

Эрнест поддакивает. Конечно, так лучше… И ехать гораздо удобнее. Не трясет. А ему тряска вредна. Врач…

Будто чего-то испугавшись, он умолкает. Прикладывает руку ко рту и снова нехотя откашливается. Екаб молча придерживает лошадь, чтобы шла медленнее. Лицо у него серьезное. Между бровями глубокая морщинка. Но это у него с давних пор.

Немного помолчав, Екаб снова заводит разговор. Рассказывает о сенокосе, о том, какой в этом году ожидается урожай, о детях… Рассказывает возбужденно, торопливо, и в этой торопливости чувствуется тайная тревога. Кажется, и Эрнест замечает ее, но ничего не говорит, задумчиво слушая брата.

Лиене и обе девочки бегут им навстречу. Все трое принарядились и радуются от души. Чем-то теплым повеяло на одинокого горожанина. Радушные, милые люди. Вот старые, хорошо сохранившиеся крытые соломой службы, новый выстроенный братом дом с тремя трубами и террасой. Большой фруктовый сад, обнесенный изгородью из белых жердей… У колодца — столб с рассохой и опущенным журавлем. За клетью поросший орешником пригорок и песчаный отвал, где они, бывало, каждый день после обеда искали в глубоких норах стрижей… Под обрывом, среди зарослей аира, мочило для льна, затянутое зеленой ряской… Теплой волной бьются и льются воспоминания… а вокруг радостные, милые лица.

Он идет в дом, ведя за руки голубоглазых девочек с выгоревшими на солнце волосами. Они прыгают, тормошат его, заглядывают в глаза, радуются, смеются. Эрнест тоже смеется. Смеется и Лиене — она идет впереди с корзиной в руках и все время оглядывается. Распрягая лошадь, тихо смеется Екаб.

В комнатах чистота и порядок — для него прибрали… Он проходит просторную хозяйскую половину и останавливается перед дверью крайней комнатки. Улыбаясь, заглядывает через его плечо Лиене. Кровать застлана одеялом в красную полоску, на нем белоснежная подушка. В ногах глиняный таз для умыванья и полотенце с длинной бахромой, за изголовьем березовые ветки. На покрытом скатертью столе стакан с анютиными глазками и божьим деревом, тарелка домашнего печенья и аккуратно сложенный последний номер газеты… Трогательное внимание и забота… Эрнест оборачивается, берет Лиене за руку и пожимает, взволнованно глядя в ее смеющиеся глаза.

Садятся за стол. За обедом все шумят и смеются. Дети уже успели отведать дядиных гостинцев и теперь плохо едят, вмешиваются в разговоры взрослых. Братья наливают по стаканчику из привезенной Эрнестом бутылки и чокаются. Солнце заливает большое, сияющее чистотой окно, свежевыбеленные стены комнаты.

Потом идут погулять в поле. Тут есть на что посмотреть, о чем расспросить, что рассказать, так что под конец устают и языки и глаза. Под вечер снова собираются в той же комнате. Все немного устали от прогулки, от разговоров, радостного волнения, притихли, стали задумчивее. И, как обычно в таких случаях, все испытывают некоторую неловкость за преувеличенные восторги, которые так не вяжутся с обычным ходом будничной жизни. Лиене теребит скатерть, Екаб вертит пальцами, Эрнест откинулся на спинку стула и смотрит в окно.

Смотрит и время от времени покашливает.

Лиене вздрагивает, переглядывается с Екабом и опускает руки на колени.

— У тебя… ты все еще кашляешь?

По лицу Эрнеста пробегает тень.

— Да, все еще… Теперь немного меньше, но все еще кашляю.

Лиене тяжело вздыхает, поднимается, оправляет передник и опять садится. Потом снова встает, оглядывается, словно что-то ищет, и закрывает полуотворенную дверь.

— Как бы не продуло… — сконфуженно объясняет она и, вернувшись на место, спрашивает: — Неизвестно, можно ли тебе возвращаться обратно?

Движением головы, рук, всего своего тела Екаб дает понять, что об этом не следует говорить. Глаза у него широко раскрыты, весь лоб в морщинах. Но волнение его напрасно. Эрнест молчит и только еще сильнее перегнулся к окну, как будто ему там во что бы то ни стало нужно что-то разглядеть.

Все понимают, что он не мог не расслышать. И странное его молчание может быть истолковано лишь как неправильный ответ на необдуманный вопрос Лиене. Молчание становится невыносимым, и Екаб начинает говорить. В его словах нет никакой связи с предыдущим, говорит он первое, что взбрело на ум.

— Хлеба поднялись, ничего… Ну а вдруг будет засуха, как в прошлом году? В тот раз посеял я за горкой ячмень. Взошел — душа радовалась, а потом посох, пожелтел… И сам-восемь не собрали…

— Нынче весной ржи тоже досталось, — добавляет Лиене.

— Рожь еще туда-сюда, а вот клевер редковатый. Если еще не удастся как следует сено убрать, придется будущей зимой кормить коров ржаной соломой. Нынешней зимой, милая моя, не то, что в прошлые годы, — что в ясли, то и на подстилку. Придется побережливее быть.

— Да, с хозяйством не так-то просто… — начинает Екаб с другого конца. — Думаешь одно, а получается другое. Думаешь, за хутор почти выплачено, земля — ничего… урожай середка на половинку… А там, глядишь, то одно, то другое… Батраки дороги и ленивы. Концы с концами не сведешь. Стыдно сказать, но что правда, то правда — концы с концами не сводим. Из волости три раза повестку присылали насчет подушных…

— Хлев того гляди обвалится, — подсказывает Лиене.

— Да и хлев. Клети обветшали, но еще годик-другой простоят. Что поделаешь, как-нибудь подпорки поставим, и простоят. — И оба, будто над чем-то издеваясь, громко и принужденно смеются. — А хлев придется строить. Будь что будет, а осенью надо начать свозить материал. И соседи смеются, — для себя вон какие хоромы поставил, а хлев вот-вот на коров обвалится. Конечно, говорю, это не порядок, да разве мы для себя. К нам гости приезжают, нельзя же… И луг в низине надо бы осушить, там сток к реке хороший, иначе какой от него толк, одна осока… — Вдруг он спохватывается. — Нам еще что, другим куда труднее. Нам каждый месяц пятнадцать — двадцать рублей присылают… Соседи смеются — чем не жизнь? Всем бы такого братца…

Умолкает и вместе с Лиене смотрит, как брат прижимает ко рту бледные, прозрачные пальцы, чтобы сдержать кашель. Эрнест оборачивается и говорит так, будто ничего не слышал:

— Врач говорит — поезжайте на юг. Сейчас еще… сейчас еще есть надежда. Смотрите — пальцы как выбеленные. — И смеется фальшивым смехом, точь-в-точь как Лиене и Екаб. — Только вот не знаю…

Смеркается. В комнате долго длится молчание.

Вот и высказано то, чего все ждали и о чем все время думали. Не хотели думать, но думали.

Эрнесту и самому кажется, что он сказал что-то неподобающее. Он спешит повернуть разговор на другую, более безразличную тему.

Разговоры, лица, взгляды и улыбки — все становится каким-то безразличным, чужим и далеким. Все трое чувствуют перемену и внутренне борются с ней. Перескакивают с темы на тему, стараются подогреть себя. Но все слишком остро ощущают свое бессилие перед чем-то чужим и назойливым, что вместе с вечерними сумерками вползает через все окна в комнату, обволакивает их.

Но вот пригнали скотину, и все идут смотреть ее. Теперь говорит больше Лиене. Скотина — гордость хозяйки. И Лиене действительно есть чем гордиться. Коровы — все бурые — лоснятся от жира. Пушистые, недавно выкупанные овцы. Бело-розовые свиньи английской породы на низких ногах с отвислыми ушами и почти без щетины. Три матки супоросые. Лиене все показывает и объясняет, но как-то нехотя. Можно подумать, что все это не доставляет ей ни малейшего удовольствия, что она хочет на что-то пожаловаться. Особенно обстоятельно рассказывает она о всяких мелких неполадках со скотиной.

Возвращается с дальнего луга батрак с сенокосилкой. В кухне две батрачки поочередно вертят ручку сепаратора, — пока одна вертит, другая моет и ополаскивает большие с железными обручами бидоны. На краю белой кафельной плиты шумит вскипевший самовар. Утомившись, братья и Лиене идут в комнату и садятся. Девочки притихли, оробели, держатся особняком, смотрят серьезно, недоумевающе.

Эрнест по привычке заслоняет рот рукой и кашляет сухим кашлем.

— Я подумал-подумал… — говорит он, запинаясь, и вдруг краснеет, будто сказал что-то неприличное. Проглатывает комок, от которого так першило и щекотало в горле. Он так и не досказывает свою мысль, но она всем понятна. Екаб большими шагами подходит к окну и распахивает его. Лиене вносит чайную посуду.