Новеллы - Андрей Упит

— Ах, «вам»! — Он морщится. — Я уже давно жду, что же «вы» мне скажете.

Но Анна снова смотрит ему прямо в лицо и не говорит ни слова.

Это уж слишком. Айзозол медленно и важно встает, медленно и важно берется за шляпу.

— К таким шуткам я… не привык… Нет, не привык.

— Скажите, — начинает она, сама еще хорошенько не зная, что хочет спросить, повинуясь какому-то тайному, едва ощутимому побуждению. — Я хотела вас спросить…

Айзозол стоит, держа шляпу в вытянутой руке, лицо у него сердитое, надменное. Каждое произносимое ею «вы» он явно воспринимает как укол иглы.

— Я хотела спросить… сколько раз вы ездили свататься?

— Что? — Айзозол раскрывает рот, глаза его чуть не вылезли из орбит.

Но Анна уже сама не помнит, что сказала. Спутанный клубок ее мыслей уже покатился дальше.

— Это верно, что люди поговаривают про вас и… Трину Лайдынь?

Айзозол вздрагивает, словно от удара, шляпа выскальзывает у него из пальцев. Еще один такой удар, и он, пожалуй, рухнет наземь от разрыва сердца. Но Анна сама опомнилась, туман перед ее глазами рассеялся, голос ее звучит холодно и твердо.

— Извините, этот вопрос у меня вырвался нечаянно. Я не хочу осуждать вас. Я вас позвала сюда, чтобы сказать, что не могу стать вашей женой. Ищите себе другую…

Он не чувствует этого нового удара, — настолько ошеломил его предыдущий. Не то он не верит своим ушам, не то принимает ее слова за шутку. Он растерянно улыбается и трет пальцами вспотевший лоб.

— Что… что с тобой сегодня?..

— Это не только сегодня. Я все это время думала, и… я не могу иначе… не могу иначе… Ищите себе другую невесту.

Он начинает постигать ужасную правду. Обеими руками хватается за стол. В нем борются гнев и отчаяние.

— Как… — бросает он, задыхаясь. — В церкви уже огласили, все люди говорят… пиво заказано, свадебная тройка готова… А теперь!..

Анна только пожимает плечами и снимает с пальца десятирублевое обручальное кольцо.

— Вам придется испытать из-за меня небольшие неприятности, но что поделать, я тогда еще не знала себя. Простите, если можете… Уж лучше так, чем навсегда испортить нам обоим жизнь.

Она сует ему кольцо в руку и начинает что-то искать по всей комнате. Он бегает за ней, ищет слов и не может найти.

— Ваши книги, все ваши подарки я верну. — Она собирает по одной разные вещички и складывает их на столе.

— Анна… — немного придя в себя, говорит он глухим голосом. — Не делай глупостей! Одумайся, это ведь уже невозможно… Я до августа должен заплатить две тысячи…

Отрывистый, сухой смех впивается ему в уши.

— Очень сожалею, господин Айзозол, — до августа невесту с двумя тысячами, правда, трудно будет сыскать. А что, если бы вам поговорить с ростовщиками, — они скорее смогут…

— Одумайся, что ты делаешь? — дрожа, почти умоляюще шепчет он, и во всей его фигуре нет больше и следа прежней самонадеянности и удали. — Ты наслушалась болтовни кумушек…

— Ничего я не наслушалась! — отрезает Анна.

Айзозол в отчаянии разводит руками.

— Так почему же? Почему же?

— Потому что мы друг друга не любим.

— Любовь! — На лице Айзозола краска стыда сменяется расцветающей надеждой. — Значит, из-за такой ерунды! Так в этом вся и беда!

— Уходите, — резко вскрикивает Анна. Одной рукой она показывает на кучу подарков на столе, другой на дверь. — Берите свои вещи и уходите!

Айзозол еще немного медлит. Теперь все многообразные чувства, которые за полчаса отразились на его лице, вытесняет величайшее удивление — удивление перед тем, что его прогоняют из-за такой ерунды, как любовь… Он сгребает в охапку свои вещи и выходит в другую комнату.

Немного погодя оттуда вбегают мать, Катрина, отец… У матери на одной ноге чулок, другая — босая, у Катрины засучены рукава, в одной руке ложка, другая выпачкана мукой, у отца — трубка еле держится во рту, — из нее прямо на рубаху и штаны сыплются искры и зола… Мать, и плача и уговаривая, бросается Анне на шею. Катрина останавливается посреди комнаты, размахивает ложкой и таращит глаза. Отец, весь багровый, кряхтит у двери.

— Доченька моя! — с трогательной нежностью целует мать Анну. — Безрассудство-то какое!.. Поди попроси… Скажи, что ты не хотела так… Он тут, в передней, ждет…

Но Анна высвобождается из нежных объятий матери. Это уже не задумчивая, нерешительная, тихая Анна — в каждом ее движении, в каждой черточке ее лица чувствуется твердая решимость, непреклонная воля.

— Оставьте меня в покое — раз не могу, то не могу.

— Я же говорила, я же говорила! — шипит Катрина, тараща глаза. А отец передвигает трубку из левого угла рта в правый, осыпая при этом рубашку целой горстью золы и искр, и, сжимая кулаки, бормочет:

— Блажь… Кхе! Выпороть…

— Доченька! — кричит мать, роняя крупные слезы. — Нельзя же так! Разве мы тебя неволим, разве мы ради себя… Ведь нельзя же так! Такой человек, такая усадьба… К августу ему нужны две тысячи — где их взять?

Анна пытается сдержаться, но не может:

— Пускай украдет, если негде взять.

— Анна!

Все трое возмущены низостью Анны.

— Почему же ты передумала?

— Потому что я не могу его любить…

Мать, Катрина, отец — все пятятся от Анны, изумленно смотрят на нее и не верят своим глазам. Неужели из-за такого пустяка и поднялась вся эта кутерьма? Они не могут прийти в себя от удивления…

Случилось это много лет тому назад. Старики очевидцы словно сказку рассказывают эту историю молодым. Анна Аплоцинь отказала Янису Айзозолу, владельцу усадьбы, резвых коней, ветряной мельницы, каменных хлевов… Ему пришлось занять у ростовщика две тысячи, чтобы выплатить их сестре. Долг этот чуть не разорил его. А Анна Аплоцинь осталась старой девой…

Молодые слушают, удивляются — и не верят.

Паровоз давно остановился, но все еще пыхтит и выбрасывает равномерными толчками струи белого пара.

Застоявшейся, облепленной мухами лошади хочется нестись рысью, но Екаб натягивает вожжи и придерживает ее: на мощенной булыжником аллее и без того трясет. Эрнест все время держится левой рукой за край обитой кожей тележки.

— Трясет? — спрашивает Екаб. Из-за грохота колес его громкий голос кажется непривычно тихим и даже нежным. Он нагибается, заглядывает в лицо брату и улыбается.

— Ничего! — бодро откликается Эрнест и дотрагивается левой рукой до корзины, поставленной поверх кожаного фартука. Там у него среди других вещей бутылка коньяку. Не разбилась бы… И он ответно улыбается брату.

Безмолвная улыбка иной раз ясней и понятнее длинных речей. Глаза, рот и каждая черточка в лице брата выражают свое. Улыбка — тайный голос души, и когда он зазвучит — умолкает все остальное.

Даже когда лошадь останавливается у закрытого переезда и можно расслышать каждое слово, братья продолжают молчать. Оба понимают, что нужно что-то сказать, подыскивают слова и не находят. Оба чувствуют, что их связывает идеальная искренняя дружба, какую редко встретишь между братьями при такой разнице в положении и образовании. Екаб с трудом может расписаться — с малых лет его прочили в хозяева отцовского хутора. Эрнест окончил городское училище, отбыл военную службу и уже восьмой год служит помощником столоначальника в правлении железной дороги.

Екаб окидывает брата ласковым взглядом. Глаза его задерживаются на новой фуражке с кантами и бело-голубой эмалевой кокардой.

— Недавно купил? — спрашивает он.

— Фуражку? Нет, она у меня уже с год или больше…

Эрнест, видимо, хочет еще что-то сказать, но удерживается. Екаб и не ждет объяснений. Только кивает еще раз.

Оба сидят молча. На лице Екаба светлая, счастливая улыбка. У Эрнеста вид более задумчивый. Он всегда такой задумчивый…

— Чего так долго поезд стоит? — заговаривает Екаб, когда лошадь начинает плясать на месте.

— Десять минут… Пусть стоит… — отвечает Эрнест и с довольным вздохом откидывается на мягкую спинку тележки.

Усмирив лошадь, Екаб берет вожжи в левую руку, а правой снимает с рукава братниной шинели белую пушинку. Снимая, проводит пальцами по материи и ощущает, какая она мягкая и тонкая.

Из-за деревьев и сторожевой будки доносится звонок. Свисток. Равномерными толчками выбрасывая вперед большие белые клубы пара, ползет паровоз. За ним, все ускоряя бег, несутся зеленые, желтые и синие вагоны…

— Вот в этом ты ехал. — Екаб указывает на последний зеленый вагон и дергает вожжи. Шлагбаум на стершейся до блеска цепи взвивается вверх, колеса четыре раза стукаются о рельсы, и, плавно покачиваясь на рессорах, они переезжают полотно.

По ту сторону переезда ровная, покрытая мелким гравием дорога. Приятно шуршит под колесами верхний, мелко перемолотый слой песка. Белое облачко пыли поднимается в безветренном воздухе над придорожными ракитами, вьется за тележкой.