Золото Удерея - Владимир Прасолов

— Ой, горе-то какое!.. — заголосила, не выдержав, тетка Полина. — Ой, не уберегла!

Женский крик покатился над водами таежной речки. По изгибам и перекатам и уже на излете достиг ушей верных собак, бежавших берегом, провожая долбленую лодку, в которой лежала Анюта. Ее бледное лицо, омытое от крови, было заботливо прикрыто от комара и мошки, только свесившаяся безвольно рука иногда кистью касалась воды, чертя полоску при каждом сильном толчке шеста, которым вел против течения лодку крепкий бородатый мужчина. Остановившись, собаки подняли морды, как бы спрашивая мужика: «Ну что, мы еще нужны?»

Мужик в лодке понимающе кивнул и махнул им рукой:

— Свободны, без вас управлюсь.

Через некоторое время они уже тыкались мордами в ноги мужиков, собирающих шишки, набитые с кедра Анютой, — не пропадать же добру!

— Кого стрелил? — крикнул еще издали Семен, шумно, с треском выламываясь из кустарника.

— Хозяина… — не без гордости в голосе ответил Федор.

— Неужто медведя?!

— Его самого!

— Я-то думаю, токо ушел — и вдруг выстрел, чё случилось? А ты медведя завалил! Вот это хорошо, вот это ладно! — Семен уже пробрался через валежник и присел у распластанной на мху туши зверя.

Медведь лежал на боку, привалив собой к земле несколько молодых елок. Разбой устроился рядом, передними лапами он как бы упирался в мощную, но уже неподвижную и безвольно откинутую лапу хозяина тайги. Если несколько минут назад он как шалопай винтом крутился вокруг поверженного зверя, то сейчас его морда была серьезной и важной. Федор сказал и о нем: «Разбой держал, я стрелил, обычное, мол, дело». Чуть шевельнув хвостом, пес показал хозяину, что доволен похвалой, но этот знак был заметен только Федору.

— Что ж, надо свежевать и мясо выносить, хорошо, что рядом.

— Постой-ка, Федь, что-то мне знакома эта морда, вернее, лапа. Смотри, видишь, ободрана, в рубцах вся. — Семен, вытянув медвежью лапу, развернул ее, раскрыв ступни-подушки. Они были изорваны и еще не зажили до конца. Рваные раны, покрытые коростой, буквально бороздами покрывали лапу зверя до локтевого сгиба. — Точно, он! — воскликнул Семен.

— Дядь Семен, да ты про что?

— А про то, что этот медведь знакомец мой старый!

— Что-то у тебя в тайге слишком много знакомцев, дядя Семен! — улыбнувшись, грустно пошутил Федор. — И мне сдается, они тебя не очень любят. Чем же ты хозяину-то насолил, а, дядя Семен?

— Вот тут ты не прав, Федор, этот медведь тут ни при чем, я, можно сказать, ему жизнь спас, а он просто не понял и подумал, что это я для него капкан соорудил.

— Капкан! Кто ж на медведя капканы ставит? Отродясь не слыхал… — прикидывая, как приспособить на подвес тушу, спросил Федор.

— То особый капкан, Федь, с Урал-камня привезенный: из железа труба, а в ней зубья кованые, заточенные, вовнутрь загнутые так, что сунь в эту трубу руку аль лапу, назад уже не вынешь. А сама труба с цепью кандальной, да к стволу аль к валежине матерой и вяжется.

— Ну и что? Зачем в нее лапы-то совать?

— Так она с одного конца заглушена, туда и кладется для медведя замануха медовая.

— Вона как! Это ж, выходит, он лапу за медом сунул, а назад-то и напоролся, и сидит, привязанный.

— Не сидит, а стоит, а то и висит, «влапу»-то, так этот капкан называют, обычно в подвес крепят, зверь влез лапой и повис, беспомощен день-два повисит, хоть шкуру с него снимай с живого, а то и издохнет, пока промышленник до него дойдет.

— Не, у нас так не принято, какой прок медведя летом бить. Тем паче мучительной казнью животину мучить. Понятно, соболек иль другой какой зверек в капкане аль петле сомлеет, так тож быстро, без мук, а тут медведь… не, у нас так не делают. Медведь, он же как человек, умный.

— Во-во, умный, я тоже думал, что он умный. Шел я напрямки, тайгой, сам знаешь, опасался людишек, а он в капкане у валежины, меня увидел, заорал так, что ноги подкосило, а потом рванулся что было сил, видно, вырвал лапу из трубы. Я ничё не пойму. Кровища хлещет, а он на меня — я-то при чем? Ага, умный он! А куды деваться, даже не помню, за нож не успел схватиться, подмял он меня махом. Я и сделать-то ничё не мог. Видел, как он меня перекрестил когтями. Лежу, даже не ору. Потому, наверное, сильно рвать не стал, ушел, паскуда, мхом да валежником завалил, я еле выполз тогда. В твое зимовье уж и не помню как добирался. Думал, все, Богу душу отдам. Ан нет, ты, получается, Федор, второй раз меня спас. Этот зверюга, ясно, за мной по следу пришел, я ведь его эвон где встретил, дня три ходу отсель.

— Может, и так, дядя Семен, только теперь нам из него надо и жир нутряной выгнать, и кровь высушить, и мясо засолить да закоптить, не судьба мне в село, видно. Хорошо, хоть соль есть.

— Обождем с селом, чего теперь.

Больше разговоров не говорили, не до того было. Медведь был крупный, только когда снятая шкура тяжело свалилась к их ногам, Семен сказал:

— Да, Федька, я как-то не смотрел ране, сейчас вижу, без шкуры он совсем как человек — аж мурашки по коже.

— Да я ж про другое говорил…

— Про другое, не знаю, а без шкуры, ну просто мужик мужиком, и только, жуть.

Тяжело загруженный мясом Федор вернулся в село через три дня. Село гудело новостями, еще на околице его встретил Архипка Клюшин.

— Слыхал, Федь, дощаник с приказчиком Акинфием, что у Никифорова был, ушел на Енисейск на той неделе и пропал. Говорят, в нем и Анюта, Никифорова дочка, была.

— Как пропал? Откель знаешь?

— Вчера с Енисейска купец пришел, он весть и принес. Не пришел дощаник в Енисейск, нету нигде, никто не видел по реке. После Кулакова села, говорят, видели их на шиверах, а посля уж никто и не видел.

Похолодело на душе у Федора, ног не чуя, долетел он до дому, мать в огороде увидел и уже по лицу ее понял — беда. Мать, заметив Федора, неспешно вышла из грядок, вытерла руки о подол, подошла к нему и, остановившись у забора, не дожидаясь вопроса Федора — у него все на лице написано было, — сказала:

— Люди говорят, сынок, пропала Анюта. Только не понять: одни твердят — утопла, другие — медведь задрал, третьи — что руки на себя наложила из-за приказчика, а еще говорят, ты ее в тайгу тайно увел! Будто в Кулаковой деревне ты ее с дощаника свел. А тебя нет неделю, вторая пошла, вот народишко-то сходит с ума! — Мать замолчала, прижав к груди руки. Вдруг шепотом, вглядываясь в сыновьи глаза, спросила: — Федь, ты ж не трогал Анюты? А?

— Мам, ты чего, я ж на охоте был. Вон, гляди, медвежатины мешок.

Она, взглянув на большой, плотно набитый заплечный мешок сына, перекрестившись, глубоко вздохнув, как будто тяжкую ношу опустив, прижалась к нему.