Вавилон-17 - Сэмюель Дилэни

— Почему?

— Потому что совместные факторы коммуникации невероятно слабы. Возьмите этих кирибианцев, у которых достаточно знаний, чтобы их вареные строенные яйца несли их от звезды к звезде: у них нет слова «дом», «жилье», «жилище». «Мы должны защищать свои дома и семьи». Когда готовили договор между нами и Кирибией во Дворе Внешних Миров, я помню, понадобилось сорок пять минут, чтобы сказать эту фразу по-кирибиански. Вся их культура основана на жаре и смене температур. Наше счастье, что они знали, что такое семья, кроме людей, они единственные имеют семьи. Но что касается «дома», то кончили следующим описанием: «…помещение, которое создает температурное различие с внешним окружением на такое количество градусов, которое делает возможным существование организма с температурой тела в 98,6 градуса; это же помещение способно понизить температуру в жаркий сезон и повысить ее в холодный; где имеются условия для сохранения от порчи органических веществ, используемых в пищу, а также для нагрева их до температуры кипящей воды, чтобы сделать их вкус более соответствующим для обитающих в этом помещении, которые благодаря смене миллионов жарких и холодных сезонов приспособились к таким изменениям температуры…» и так далее. В конце концов, нам удалось дать им некоторое представление об идее «дома» и о том, почему его нужно защищать. Когда им объяснили принципиальное устройство кондиционеров и центрального отопления, дело пошло лучше. Теперь: существует огромная фабрика преобразования солнечной энергии, которая снабжает электричеством все потребности Двора. Элементы, улавливающие и преобразующие солнечный свет, занимают пространство большее, чем «Тарик». Один кирибианец может пройти по этой фабрике и затем описать ее другому кирибианцу, который никогда не видел ее, таким образом, чтобы второй сумел создать ее точную копию, включая даже цвет стен. Так и было сделано, так как они решили, что мы изобрели нечто стоящее, и хотели сами попробовать; и в этом описании была указана каждая деталь, ее размеры, и все это было описано в девяти словах. В девяти маленьких словах.

Батчер покачал головой.

— Нет. Устройство для консервации солнечной энергии слишком сложно. Эти руки разбирали одно, не слишком давно. Очень большое. Нет…

— Да, Батчер, девять слов, по-английски это потребовало бы несколько томов, полных электрических схем и архитектурно-строительных описаний. Они использовали для этого девять слов. Мы так не можем.

— Невозможно.

— Тем не менее, это так, — она указала на кирибианский корабль. Вот он летит, — она следила, как напрягается его мозг, удивленный и озадаченный. — Если у вас есть правильные слова, — сказала она, — это сберегает много времени и облегчает дела.

Немного погодя он спросил:

— Что такое «я»?

Она улыбнулась.

— Прежде всего, это очень важно. Гораздо важнее, чем что-либо другое. Мозг действует, пока «я» остается живым. Потому что мозг есть часть «я». Книга есть, корабль есть, Джебел есть, вселенная есть, и, как вы могли заметить, «я есть».

Батчер кивнул.

— Да. Но я есть что?

Туман сгустился над экраном, закрывая звезды и кирибианский корабль.

— На этот вопрос можете ответить только вы.

— «Вы», должно быть это тоже очень важно, — пробормотал Батчер, — потому что мозг заметил, что вы суть.

— Умница!

Внезапно он погладил ее щеку. Петушиная шпора легко коснулась ее нижней губы.

— Вы и я, — сказал Батчер. Он приблизил к ее лицу свое. — Никого другого здесь нет. Только вы и я. Но который есть кто?

Она кивнула, отодвигая щеку от его пальцев.

— Вы получили идею.

Грудь его была холодной, пальцы — теплыми. Она положила поверх его пальцев свою руку.

— Иногда вы пугаете меня.

— Я и меня, — сказал Батчер. — Только морфологическая разница. Мозг видит за этим одну идею. Почему вы пугаете меня иногда?

— Пугаюсь. Морфологическая коррекция. Вы пугаете меня, потому что грабите банки и всаживаете нож в глаза людей, Батчер!

— Почему вы пугаетесь, я… поправка, меня?

— Потому что зло — нечто такое, чего я никогда не делала, не хочу и не могу делать. А вы мне нравитесь, мне нравятся и ваши руки на моих щеках, поэтому если вы вдруг решите всадить мне в глаз нож, что ж…

— О, вы никогда не всадите нож в мой глаз, — сказал Батчер. — Я не должен бояться.

— Вы не можете изменить свой мозг.

— Вы можете, — он пристально посмотрел на нее. Я на самом деле не думаю, что вы захотите убить меня. Вы знаете это. Я знаю это. Это что-то другое. Почему я не говорю вам еще другого, что испугало бы меня? Может вы видите какой-то рисунок и хотите его понять? Мозг не глупый.

Его рука скользнула на ее шею, в его глазах была сосредоточенность. Она уже видела это выражение в тот момент, когда он отвернулся от мертвого зародыша в биологической лаборатории.

— Однажды, — медленно начала она, — …ну, это была птица.

— Птицы пугают меня?

— Нет. Но эта птица пугала. Я была ребенком. Вы ведь не помните себя ребенком? Для большинства людей многое из того, чем они становятся взрослыми, закладывается в детстве.

— И у меня тоже?

— Да, и у меня тоже. Мой доктор приготовил эту птицу мне в подарок. Это была майна-птица, она умела говорить. Но она не понимала того, что говорит. Она просто повторяла, как магнитофон. Но я этого не знала. Много раз я узнавала, что люди хотят сказать мне, Батчер. Я не понимала этого раньше, но здесь, на «Тарике», осознала, что это похоже на телепатию. Ну, эту майну-птицу дрессировали, кормя ее земляными червями, когда она говорила все правильно. Вы знаете, какими большими бывают земляные черви?

— Такими?

— Верно. А некоторые даже на несколько дюймов длиннее. А сама майна-птица длиной в восемь-девять дюймов. Иными словами, земляной червь может достигать пяти-шести длин майны-птицы, и вот почему это важно. Птицу научили говорить: «Здравтсвуй, Ридра, какой хороший день, как я счастлива». Но для этого мозга это означало только грубую комбинацию зрительных и осязательных ощущений, которые приблизительно можно было перевести так: «Приближается еще один земляной червь». Поэтому когда я вошла в оранжерею и поздоровалась с майна-птицей, а та ответила: «Здравствуй, Ридра, какой хороший день, как я счастлива», я не могла не понять, что она лжет. Приближался еще один земляной червь, я могла видеть его и обонять, и предполагалось, что я его съем. У меня была истерия. Я никогда не говорила об этом доктору, потому что не могла до последних дней выразить то, что произошло. Но даже сейчас, вспоминая об этом, я чувствую отвращение.