Дуэт - Лидия Шевякова

Следующий, 1990-й, год был еще напряженнее. Страну захлестнул компьютерный бум, за один компьютер можно было выручить 40 тысяч рэ — двое «Жигулей». Даже официальный курс доллара дрогнул и подполз к отметке руль двадцать, а на черном рынке он уже давно стоил 21 рубль. По стране гремело дело «АНТа», по Азербайджану прокатились кровавые армянские погромы. В дома мирных жителей с экранов телевизоров начали требовательно стучаться новые люди — Станкевич, Собчак, Новодворская. А Анна только и сменила что варенку на леггинсы со штрипками, и ей было по-прежнему плевать, что в стране пропали сигареты, — она не курила. У нее не было подруг, если не считать товарок по оперному цеху. Она много работала и копила на свою собственную машину. Ей хотелось вишневую «девяносто девятку».

Однажды один из почитателей ее таланта, тихий и улыбчивый молодой психиатр Саша, пригласил Анну на психологический практикум. Александр пытался пересадить американскую методику психодрамы на русскую почву. Дело было под новый 1991 год, поэтому встречу вычурно обозвали «Новогодним сундуком с подарками». Группа из шести человек, где все, кроме Анны, были профессиональными психологами, увлеченно играла в самопознание, и Анну это сначала приятно забавляло. По одному из заданий ведущего надо было представить себе чудесный новогодний магазин, где на полках красуется все, что только душе угодно. Вещи, качества характера, приметы судьбы, такие, как здоровье или богатство, и даже другие люди, любимые и дорогие тебе. Каждый участник игры мог выбрать себе три новогодних подарка в этом чудесном магазине, но расплачиваться за них ведущий предлагал не деньгами, а бартером. На этих же полках надо было оставить что-то из своего прошлого, скверные качества своего характера, от которых вы давно мечтали избавиться, или близких, но измучивших вас людей. «Нет, не бросить, — вкрадчиво увещевал ведущий, заранее смягчая возможную жестокость новогодних покупателей, — а только бережно и нежно оставить на некоторое время отстояться, и, поверьте, им там будет очень хорошо».

Анна весело фыркала, слушая откровения игроков. Одна девица хотела оставить там «кормление грудью» и со слезами на глазах объясняла, что никак не может оторвать своего уже взрослого годовалого малыша от груди, так как откармливает его за всех нерожденных ею прежде детей. О новорожденных младенцах Анне хотелось слушать меньше всего, поэтому она отвлеклась на изучение пыльных гардин и не успела сочинить что-нибудь путное про свои собственные покупки. Когда подошла ее очередь, она вдруг потерялась, долго и сбивчиво поясняла, стараясь, как на уроке, потянуть время, каким именно видится ей этот магазин, потом остановилась, удивленно обвела глазами окружающих, словно восклицая: «Да может ли такое быть!» — и неожиданно для самой себя внятно произнесла:

— Я хотела бы оставить там весь музыкальный театр вместе со Станиславским и Немировичем-Данченко, а если еще останется место, то и свою квартиру тоже. — Хотела добавить: «…со всеми ее обитателями, включая маму с папой», — но не сказала, смутилась — слишком уж это было кощунственно для хорошей девочки. От неожиданно вывалившего наружу страшного откровения Анна покраснела, задохнулась, поняв весь ужас своего открытия, и слезы брызнули у нее из глаз, как у клоуна в цирке. Это были слезы боли и слезы свободы одновременно. Но Анна боялась свободы, она вскочила и выбежала вон, долго в туалетной комнате умывалась холодной водой, успокаивалась и снова плакала, потом, ни с кем не попрощавшись, выскользнула на улицу и долго бесцельно брела по холодным, бесснежным улицам, и под ногами у нее вертелась колючая поземка. Анна плакала, прикорнув на краешке скамейки на бульваре, и думала: «Вот идут люди, они увидят красивую плачущую девушку и решат, что у нее кто-то умер». Ей было страшно себя жалко, хотя пожалеть стоило других людей, которых она, оказывается, хотела затолкать на полки волшебного продмага. Анна старалась не подпускать близко открывшуюся ей истину и еще долго злилась, что легкомысленно согласилась принять участие в этом дурацком эксперименте, и совсем перестала ходить на свидания с психологом.

И Фрейда она теперь тоже недолюбливала.

Август 1991 года застиг ее на оперном фестивале в Неаполе. Родительские связи хотя и с перебоями, как все в это время в стране, но все же срабатывали, и начинающий уже осыпаться и ломать шестеренки привычный механизм протекций и взаимоодолжений выталкивал ее, как новорожденного китенка, на поверхность мутных театральных вод глотнуть живительного воздуха заграницы.

Летели вокалисты из Москвы в Рим вместе с новыми русскими дельцами, тупыми грубыми животными, похожими на уркаганов, которых за условно-хорошее поведение на субботу-воскресенье отпустили из колонии проветриться в соседнюю деревню. Они развлекались тем, что плевали на попадание в попу стюардессы, когда та шла по проходу. Сначала девушка испуганно шарахалась от доморощенных Вильгельмов Теллей, чем страшно их веселила, но стоило ей возмутиться и пригрозить жалобой капитану, как один из стриженных бобриком мужланов бесцеремонно придержал ее за талию и, поведя перед ее носом стодолларовой бумажкой, заставил девушку через силу улыбнуться. Тогда на эту сумму можно было безбедно прожить месяца три, и оплеванная стюардесса быстренько «заглохла, как фанера над Парижем». Анна съежилась и старалась весь оставшийся полет не смотреть в сторону своих соседей, чтобы не нарваться на хамство.

Вечный город потряс ее, как и всех, кто приезжал в Рим впервые. Он напомнил ей незаросший пуп земли, сквозь силовые узлы которого наружу вырываются пласты иных времен. Хотя ей сразу чиркнуло по глазам, что манекены в витринах многочисленных дорогих бутиков были не только наряжены по последней молодежной моде, но их лица и прически дизайнеры тоже скопировали с неприветливых панков, металлистов и рокеров. Издали манекены были похожи на застывшую подростковую банду, застигнутую врасплох фотографом в момент хулиганского разгрома витрины. Они холодно следили за прохожими модными пластиковыми злыми лицами. Тучи мотоциклистов с глянцевыми черными шлемами вместо голов носились по вечному городу с грохотом и лязгом, полные скрытой агрессии и мрачного задора. И от этого на улицах было неуютно.

До Неаполя ехали ночь в поезде. Днища верхних полок в дорогом спальном вагоне, где случайно разместили Анну, были разрисованы под живописные развалины. Поэтому, лежа внизу, она могла все время созерцать величественные останки дворцов римских императоров. Итальянцы страшно гордятся своей историей и не упускают ни малейшей возможности напомнить человечеству о своем былом величии.