Лже-Нерон - Лион Фейхтвангер

   Копия этого письма отправлена была в Антиохию.  В  приписке  значилось, что сенатор Варрон находится уже в  руках  царя  Коммагенского.  Последний надеется заполучить в скором времени и второго преступника. Как только это произойдет,  он  тотчас  же  доставит  обоих  губернатору,  согласно  его, губернатора, желанию.

   Самое письмо царь Филипп, чтобы придать ему  больший  вес,  отправил  в Эдессу со своим двоюродным братом, молодым принцем  Селевком.  Принц  этот имел с царем Маллуком и верховным жрецом Шарбилем продолжительную  беседу, в которой устно комментировал содержание письма. Беседа  велась  так,  как восточным князьям подобает беседовать, - под журчание фонтана, достойно  и доверительно. Принц рассказывал,  как  почетен  арест,  под  которым  царь Филипп содержит сенатора Варрона.  Какие  интересные  беседы  царь  Филипп ежедневно  ведет  с  Варроном.  Как   мало   римлян   примет   участие   в предполагаемой экспедиции в Эдессу - всего только триста человек. Принц не скрывал  своих  опасений  насчет  туземных  войск  Коммагены:  коммагенцы, приученные к тому, что в случае военных действий сражаются главным образом римляне, вряд ли будут с большим воодушевлением драться  против  Эдессы  и против императора Нерона. Лично принц того мнения, что  если  эти  войска, перейдя Евфрат, встретят, скажем, у девятого столба, где отходит дорога на Батне, сильного и боеспособного неприятеля, - они  скорее  всего  повернут назад и предоставят трем сотням  римлян  самим  заканчивать  битву.  Между прочим, сказал принц, сам капитан Требон не очень твердо уверен в том, что человек, который выдает себя за императора, - мошенник; и  если  император докажет свою подлинность настоящими императорскими наградами, то  вряд  ли Требон останется  глух  к  такого  рода  доказательствам.  Царь  Коммагены приветствует своего врага и друга, царя эдесского, и  вызывает  его,  если тот действительно не желает подчиниться требованию  римского  губернатора, на честный бой.

   Несколько дней спустя у девятого столба на дороге из Самосаты в Эдессу, там, где отходит дорога на Батне, встретились персидские купцы  с  купцами арабскими. Как  персидские,  так  и  арабские  купцы  поразительно  хорошо разбирались в военных вопросах. Они долго обсуждали, что было бы, если  бы на этом участке разыгралось сражение между войском коммагенским и  войском эдесским. Они подробно рассматривали возможности каждой  фазы  сражения  и пришли к выводу, что сражение это окончилось бы поражением Коммагены.

   Эти понимающие дело купцы оказались хорошими  пророками.  Когда  спустя три недели сражение, которого они опасались, произошло, оно  действительно окончилось поражением коммагенцев.

   Триста римлян, участвовавших в этом сражении, сначала вообще  не  могли понять, что, собственно, происходит. Капитан Требон был того  мнения,  что солдат при всех обстоятельствах должен уметь  с  достоинством  умереть  за своего начальника, и считал поэтому правильным ни о чем больше  солдат  не осведомлять. Таким образом, римские солдаты  никак  не  могли  постигнуть, почему их коммагенские союзники делают  столь  странные  маневры;  римляне никогда не видывали таких несуразных битв,  и  у  них  полегло-таки  около сотни человек, прежде чем остальные поняли, в чем тут дело,  и  сдались  в плен.

   С  бурным  ликованием  вошла  победоносная  армия  Эдессы  в  Самосату. Разоружила тамошний римский гарнизон, освободила Варрона, посадила  вместо него под почетный арест царя Филиппа.

   Убито было в сражении у девятого столба римских солдат девяносто  семь, коммагенских - шестнадцать, эдесских - двенадцать.

   Между тем эта победа  Нерона  при  первом  столкновении  его  с  врагом толковалась во  всей  пограничной  полосе  как  счастливый  знак.  Римские гарнизоны  в  Карре,  Батне,  даже  в  Пальмире  разоружились,  не  оказав сопротивления, либо перешли к Нерону. Многие юридически  свободные,  а  на деле зависимые от Рима города примкнули теперь к  восставшему  из  мертвых Нерону и  посылали  римскому  сенату  поздравления  с  чудесным  спасением великого императора.

10. НАГРАДА ЗА ДОЛГОТЕРПЕНИЕ

   Полковник Фронтон очень скоро и с удовольствием убедился, что  надежды, которые он возлагал на  замужество  Марции,  оправдали  себя.  От  прежних знакомых горшечника Теренция до него дошли кое-какие  вполне  определенные слухи; они дали ему право на граничащее с уверенностью предположение,  что Теренций в некотором пункте, - важном как для  Марции,  так  и  для  него, Фронтона, - безусловно не Нерон. Если Фронтон проявит достаточно выдержки, если он выждет подходящей минуты, то, полагал  он,  такое  терпение  будет вознаграждено.

   Он бывал у Марции так часто, как только можно было, однако ни  разу  не проявил навязчивости, держа себя чрезвычайно благовоспитанно, по-римски, и обнаруживал свои чувства лишь  маленькими  изысканными  знаками  внимания, никогда не высказывая этих чувств словами.

   Марцию  снедало  разочарование,  принесенное  ей  брачной  ночью.   Она избегала объяснения, которого искал отец; остатки ее веры в отца  угасали. Было безумием надеяться,  что  такой  человек,  как  раб  Теренций,  может вступить в Палатинский дворец. Неспособный  оправдать  имя  Нерона,  он  в такой же мере не в состоянии придать смысл императорскому титулу,  который на него навесили. Она не узнает могущества и славы, как не  узнала  любви. Ее  предали,  ей  суждено  всю  жизнь  прозябать  на  этом  Востоке.   Все настойчивее, все тесней кружились ее мысли и  грезы  вокруг  единственного римлянина, находившегося  вблизи,  -  вокруг  Фронтона.  То,  что  Фронтон оставался верен Титу и вместе с тем не  уезжал  из  Эдессы,  наполняло  ее гордостью; она понимала, что он делает это ради нее,  и  чувствовала  себя близкой ему. Сходство характеров и судьбы связывало  их.  Он  тоже  жил  в одиночестве, в огромной, пустой цитадели, как и  она  была  одинока  среди просторных владений Варрона. В том, что этот изящный офицер  с  красивыми, седыми,  отливающими   сталью   волосами,   один   среди   пятимиллионного враждебного  населения  представляет  римскую  армию,  она  видела  скорее великое, чем смешное.

   Она боролась с собой, не знала, довериться ли Фронтону. Он  видел,  что она борется, наблюдал ее, ни о чем не спрашивал, ждал.  Наконец  ей  стало невмоготу больше.

   - Как вы терпите, мой Фронтон, - вырвалось у нее, - эту фальшь вокруг - в вещах и в людях, этот наглый пустой блеск? Вы  единственный  среди  нас, кто сохранил достоинство  и  не  продался  окончательно  этому  распутному Востоку. Почему вы не возвращаетесь в Антиохию или Рим, чтобы  после  всей этой  бессмыслицы,  этой  нечисти  получить  возможность   дышать   чистым воздухом?

   Фронтон  посмотрел  на  нее.  Увидел  стройное,  тонкое  тело,   нервно дрожавшее под одеянием  императрицы.  Увидел  удлиненные,  горячие,  карие глаза, глаза Варрона, блестевшие на белом лице. Ее строгий  римский  нрав, ее облик весталки и то, что она была дочерью такого отца, и ее необычайная судьба - все это пленяло его. Он тянулся к ней. Терпение, только терпение, дождаться подходящей минуты.  "Надо  выждать,  -  думал  он,  -  пока  она заговорит о своем Нероне. А пока - держать себя в руках. Только когда  она начнет рассказывать о Нероне, можно пойти дальше.  Но  тогда  можно  будет пойти очень далеко".

   - Я не нахожу, моя Марция, что здесь все сплошь мишура, - ответил он. - Идея, за которую борется ваш отец, еще недавно, каких-нибудь  четырнадцать лет тому назад, была весьма  реальной,  нисколько  не  утопичной.  Правда, теперь  не  в  почете  гуманность  и  космополитизм,  теперь  на  Палатине исповедуют узкий  национализм,  отвратительное  ханжество,  обожествляется голая  военная  сила;  но  этот  ограниченный  национализм  не  становится приемлемее оттого, что его провозглашают на Палатине, а наш  космополитизм нисколько не страдает  оттого,  что  только  в  Самосате  можно  быть  его открытым сторонником. Я не знаю, удастся ли вашему отцу тем опасным путем, который он избрал для этого, осуществить свою идею. Откровенно  говоря,  я не верю в это. Но если вы ставите ему в вину неразборчивость в  средствах, которыми он пользуется для проведения своей идеи, то тут вы несправедливы, моя Марция. Когда-нибудь его идея восторжествует, это безусловно;  но  так же  безусловно  и  то,  что  людям,  которые  будут  содействовать   этому торжеству, придется пользоваться такими же пошлыми и грязными  средствами, какими теперь пользуется ваш отец.

   Спокойствие, с которым Фронтон говорил, благородство, с которым он брал под защиту ее отца, хорошая и чистая римская латынь,  умное,  мужественное лицо и седая, отливающая сталью, голова - все это очень нравилось  Марции. Она почувствовала, как близок ей этот человек. Она не сомневалась, что  он остался в Эдессе только ради нее. Но ей хотелось услышать это из его уст.