Ветви Ихуа - Александр Соловьёв

Легко сказать. Где они, эти внутренние глаза? Зубров крепче зажмурился. Картинки, цвета, пятна — все в движении. Зажмурился сильнее — не помогло. Он представил, что захлопывает ставни — черные ставни, чтобы не видеть ничего, и почти тотчас его охватило ощущение провала.

«Пустота», — едва не воскликнул он, но губы слиплись, и невозможно было ими пошевелить. Стало абсолютно темно. Затем и тело куда-то исчезло, словно растворилось. Что-то бесплотное равномерно вращалось в пустоте, не имевшей ни верха, ни низа, поскольку самого центра тяжести больше не было. Мысли ушли, если не считать мыслью это странное вращение. Зуброву казалось, что крутился какой-то вал с зубцами на боках, счищая с внутренней поверхности черепной коробки отложившиеся там наслоения. Так это или нет — теперь он не смог бы даже сформулировать вопрос. Он крепко спал, вернее, наступил период, в течение которого не происходило ровным счетом ничего, лишь сознание ритмично то появлялось, то куда-то проваливалось. Неизвестно, сколько длилось это состояние, но со временем оно стало не таким глубоким, перешло в поверхностную дрему. Зубров стал видеть сны: сперва они были совершенно бессмысленными и неразборчивыми, затем обрели форму и цвет, стали поражать яркостью и четкостью картинок. В этих снах он мчался как ветер. Он был дикарем и радовался своей силе и ловкости. Он без страха прыгал в пропасть, чтобы, коснувшись гладкого камня, прыгнуть еще глубже и нестись к следующему камню, от него — еще дальше вглубь, чтобы потом резко развернуться и, впившись крепкими пальцами в расщелину, описать гибким телом дугу и мягко приземлиться на ровной площадке. Все знакомо, все изучено с детства.

Можно двигаться одинаково быстро как с открытыми глазами, так и вслепую. Вот он уже бежит по неровной поверхности, поросшей сухими кустарниками: в свете луны они кажутся голубоватыми. Какая торжественная, зловещая красота! Все принадлежит ему одному. Он — царь этих земель, хоть есть и враги, что притязают на право владения ими. Только он спокоен, ведь он убьет их всех: пускай только попробуют стать на его пути. Он презирает их — недостойных, пустых, бессильных, нездешних, лишенных права на существование. Он убьет их, но позже, а сейчас он занят охотой: он — стремительный опасный хищник! Его кости крепче любого камня, а мышцы сильнее дерева. Он чувствует упоение, радостный вопль рвется из груди. Но опытный охотник умеет кричать беззвучно, этот крик разносится по его просторной груди — крик восторга и ярости, крик победы…

— …хватит! Хватит! — испуганный голос Руны. — Сиг, пожалуйста!

Зубров вскочил на ноги, качнулся, едва устоял… Перед глазами все плыло, комнату мотало туда-сюда.

— Что? — прохрипел он.

Кровать встала на дыбы, он отпихнул ее от себя, его самого тут же бросило в сторону. Руна взвизгнула, отскочила.

«Ага… бойся меня…» — злорадно подумал Зубров, шаря руками в поисках опоры.

Он скрежетал зубами. Разъяренный зверь сидел внутри, он жаждал разрушения. Нет, он сам — этот зверь, и чужак — коварный, подлый — хотел телом завладеть. Демон влез в него во сне.

Майка теснила грудь… Одним рывком Зубров ее разодрал — воздуху не хватало…

Албианка… полуголая… она впустила демона, сука!

Бросился к ней, схватил за руку в тот миг, когда она пыталась подобрать с пола ремень. Ага… вот теперь дошло, что это за хреновина… Оружие, которым собиралась прикончить его, вот что!

— Орест! Остановись! Сиг!

— Хватит! — Он толкнул ее на кровать. — Заткнись!

Она упала на спину, халат задрался… белая полоска такни между ног… Там, за ней…

— Орест! — Она пыталась защитить себя ремнем. Взгляды встретились. Там, в ее глазах, ужас. Ремень полетел в сторону, на кресло…

Он навалился сверху, она охнула… новое чувство… волны… жаркие… Все потемнело… Вокруг — ничего… только впереди лицо девушки… перекошено… глаза широко раскрыты… «Ладно, — хочет сказать кто-то внутри. — Не причиню вреда». Но вместо слов — рык. Руна… она такая… такая…

Стал рвать на ней халат… тонкая ткань на бедрах легко порвалась… Она вскрикнула. Ярость — это твоя сила… получи над ней власть… Нет, это надо понять, это… Но думать не получалось. Его лихорадило, рот наполнился слюной, и он не мог ее даже сглотнуть, не получалось: она так и текла на подбородок. Он провалился куда-то в глубину… Руна застонала… внутри у нее было тепло. Краешком разума он отметил: хорошая добыча… теперь… всегда… Он продолжал хотеть Руну, ему мало этой теплой глубины. Наконец, его желание стало бесконечным и невыносимым, превратилось в крик, он стал орать, и тогда в какой-то момент все исчезло — он взорвался. Пошел обратный отсчет… С каждой ослабевающей конвульсией реальность стала меняться. Он все еще содрогался, а память уже возвращалась в свой замысловатый лабиринт, на ходу сортируясь и упорядочиваясь — год за годом, день за днем, минута за минутой.

— Эй, албианка… — прохрипел он, откидываясь на спину. — Эти твои штуки… проводки твои… они сработали, железяка в печенку!

Теперь память содержала и истинное, и ложное, и в этом, как ни странно, не было противоречия.

Он сел, потер руками виски.

— Вот зараза!

Он попытался собраться с мыслями, но они расползались.

— Кажись, вышло! Как заново народился! Охренеть!.. Слышь, а? Э-хе-хе… каково же я тебя…

Это было похоже на пробуждение после слишком крепкого хмельного сна. А может на исцеление сумасшедшего. Только на кой хрен они только что все это вытворяли?..

— Злобный чхарь… морок нашел… — пробормотал он. — Морок в башке… во всем теле… Что же это я… Послушай, Руна… вроде, дикарь во мне очнулся.

Тут до него окончательно дошло, что он натворил, и ему стало неловко. Он покосился на Руну: волосы ее разметались по подушке, на бледном лице проступил слабый румянец.

Первый сеанс восстановления памяти до того, как у Зуброва началось оцепенение мышц, как оказалось, длился семнадцать минут и десять секунд. Затем его стало трясти, и Руна вынуждена была сорвать датчики.

Она считала, что сеанс придется повторить, но он был другого мнения и даже слушать не хотел.

— Хватит того, что есть. Айда! Тот мужик, что до этого был… ну, я, то есть… забудь того тюфяка, чхарь бы его…

Зубров вспомнил и мать, и сестру, и дядю Огина, и Мерло Джикера, и Мохнатого Толстяка Уилла, и Обезьяну Свона, и всех-всех-всех. Он помнил Шедар и их мрачную шахту с ее закоулками, кухней, генератором, хозяйственными и спальными помещениями. Помнил свой электронный ошейник и экран, который надо было надевать при выходе на поверхность. На него нашло возбуждение.

— Ерунда получается, — бормотал он. — Шедар — это Трапезус, а там, дальше берег — и все… то есть, море… Туда автобусы ездят, там санатории, порты всякие… Да любой знает! Но я-то не забыл еще: нет ничего за Шедаром — одни скалы да пещеры. Я всю жизнь там прожил. Все годы …

Он схватил ее за руки.

— Слышь! Не понимаю, что нашло. Так это… я ж тебя убить мог. И ножом тогда, на Шедаре… Чхарь меня пожри! Теперь-то дошло… Нож! Эй, не надо больше проводков. Пускай Зубров останется. Зубров — ум. О-ха-ха! Так, стало быть, этот мозг работать может!

Он несколько раз так звонко хлопнул себя ладонью по лбу, что Руна испуганно охнула.

— Поумнел бигем! — гоготал он. — Выходит, работает соображалка! А то!.. Эй, ты только прикинь: Сигурд Дзендзель — учитель! Однако же… А ведь тут раньше было хоть шаром покати. Это что ж выходит? Прочих бигемов тоже научить можно? Только не так, не внушением… По-другому. Знаю, путано говорю…

Руна улыбнулась ему, откинулась на подушки и закрыла глаза. Лицо ее осветилось блаженством.

— Так ты не злишься, эй? — Он не стал дожидаться ответа: мысли скучивались, напирали одна на другую, он едва успевал их озвучивать: — Поумнел я, погляди-ка! А раньше тупица был. Дикарь, верно? Тебя чуть не угробил со зла. А ты совсем молодая… Скажи, Толстяк Уилл не обижал тебя?

Руна хихикнула, не открывая глаз, у нее на щеках появились ямочки, которых он не замечал раньше.

— Болтун, — сказала она. — Не думала, что ты можешь быть таким говорливым.

Зубров снова сел, принялся тереть виски. Подумал, что если не возьмет себя в руки, то будет без конца изливать этот поток восторга и самоуничижения. Вскочив с кровати, он сходил в ванную, жадно попил воды из-под крана и, упершись в края раковины, минут пятнадцать смотрел на себя в зеркало. Но восторг все не утихал. Он вернулся к Руне.

— Значит так. Я — это я. Дзендзель… Зубров… какая разница? Им не достать нас. Я только что сам понял. Вот оно, тут. — Он положил руку на сердце. — Они во мне копались, что-то со мной делали, но я то — жив, я — есть! Они ничего с нами не могут сделать. Понимаешь? Ничего!

— Стоило добраться до города, чтобы ты стал настоящим мудрецом, Сиг. — Она оперлась на локоть, стала любоваться Зубровым.