Варяго-Русский вопрос в историографии - Вячеслав Фомин

Общеизвестно, что большинство великих идей эпохи Возрождения о свободе, об уважении к человеческой личности и пр. потерпели фактическое крушение в XVI–XVII вв.: были погублены в процессах инквизиционных трибуналов, возрождённых с конца XV в., вымерли в ужасах и страданиях Великой крестьянской войны в Германии (1524–1526), потонули в крови религиозных войн во Франции, венцом которых стала Варфоломеевская ночь (1572), развеяны в сражениях Тридцатилетней войны (1618–1648), раздавлены в Англии деспотией Генриха VIII (1491–1547), при власти которого, по выражению Томаса Мора, «овцы съели людей», а виселицы по дорогам стали непременным условием английского ландшафта, и далее обесценены Английской гражданской войной XVII в., когда идея народоправства обернулась диктатурой Кромвеля и т.д. Однако уже при жизни первых гуманистов было очевидно расхождение их возвышенных идеалов и реальной жизни западноевропейских обществ, т.е. идеи свободы оставались чаще всего только блёстками в сплаве красноречия, если использовать характеристику известного ренессансоведа П.О.Кристеллера об этой эпохе как «сплаве красноречия и идей свободы»[29]. В «Истории флорентийского народа» Бруни трезво оценивал ситуацию в столь прославляемой им Флоренции: «Повертье мне, мы подавлены уже давно и сносим в действительности постыдное рабство при сохранении пустого имени прекрасной свободы»[30].

Такова была ситуация в процветающих итальянских городах, пока в них не иссякли богатства с наступлением экономического упадка XVI века. У некоторых же соседей итальянцев жизнь в это время не позволяла даже и в угоду красноречию обращаться к рассуждениям о ценности человеческой личности и благости свободы. Достаточно вспомнить проходившую синхронно итальянскому Возрождению Столетнюю войну во Франции (1337–1453), когда несколько поколений жителей Франции жили в гноище и мерзости военных ужасов, что в истории запечатлелось следующими картинами: «...доныне по берегам реки Соны, на Луаре находят обширные подземелья, землянки; здесь значительную часть года проводили поселяне, скрываясь от грабителей. В селения ходили то французские, то английские воины, грабившие одинаково. ...Более страшного зрелища нельзя было и представить. Не говорим об увеличившейся грубости и жестокости нравов и суевериях. В Париже в начале XV столетия ночью нельзя было ходить по улицам от волков»[31]. А одновременно в лазурном краю Авиньона жизнь в папском окружении периода «авиньонского пленения» (1309–1377) проходила в блистательной роскоши, со вкусом и изящно.

Однако в североевропейских странах реакция на идеи итальянского Возрождения начала проявляться на рубеже XV–XVI вв., вкупе с протестом против католической церкви, вылившемся в идейно-политическое движение Реформации XVI века. Главной мыслью первых немецких реформаторов, которых традиционно называют также и гуманистами, был призыв к борьбе против чужеземного ига, под которым понималась власть римско-католической церкви. Так, Ульрих фон Гуттен (1483–1523), один из первых гуманистов Германии, писал: «Решительно покончим с папской тиранией. ... Я готов смириться со смертью, но не с жалким рабством»[32]. Итак, те же призывы к свободе, как и у итальянских гуманистов, но острие их было нацелено против Рима, а не устремлено к возрождению величия Вечного города, за что ратовали итальянские гуманисты. Получается так, что гуманизм распространялся в Западной Европе не как единое течение, а как ряд противоборствующих течений. Почему? Ответ на этот вопрос тонет в обширной литературе, посвящённой Реформации, поскольку пропуская всю проблематику через призму социально-политической борьбы, мы оставили за пределами внимания так называемый человеческий фактор. А он всегда играл большую роль.

Но может всё-таки, в немецких городах было меньше свобод и денег, чем в итальянских городах, отсюда и призывы немецких гуманистов свергнуть папскую тиранию? Вовсе нет. Немецкие города были издавна объединены в союзы: Ганза, союз Рейнских городов, союз швабских городов, которые успешно защищали свои права, вольности и возможность вести прибыльную торговлю. Даже «чистотой» нравов жизнь в немецких городах была схожа с итальянской жизнью. «Каждый из значительных городов Германии, – писал Т.Н.Грановский об этом периоде, – имел свои страшные революции, в которых гибли лучшие граждане. Можно привести тому много примеров; уже в летописи города Роттенбурга видно, что с 1300 по 1450 г. этот город каждый год вел, по крайней мере, одну войну, иногда три, потом это не изменялось до конца 15 столетия; иногда бывало даже хуже, как в 1500 г.: город Нюрнберг окружен был со всех сторон хищными рыцарями, грабившими купцов городских; горожане его прославились счастливыми экспедициями против рыцарей: без суда вешали они на своих городских башнях всех попавшихся им в плен рыцарей. К началу 16 столетия относится один любопытный памятник: записки рыцаря Гетца von Berlichingen. Он описывает сам свои подвиги, большей частью заключающиеся в разбоях на большой дороге, ограблении купцов, нападении врасплох на города. ... “Раз утром, – говорит он, – выехал я один в поле и подождал обоз; передо мной пробежала стая голодных волков; бог помочь, добрые товарищи, – сказал я им. – Вы отправляетесь за тем же, как и я; и это показалось мне счастливым предзнаменованием”...»[33].

Откуда же у немецких гуманистов такая ядовитая злоба именно против Рима, что подогревало их призывы освободиться от «папской тирании»? Чтобы понять это, следует обратиться к феномену, который был упомянут в начале, а именно, к так называемой антиготской пропаганде. Дело в том, что в деятельности итальянских гуманистов, параллельно с возвеличиванием своего славного прошлого набрало силу очернение исторического прошлого североевропейских народов в форме поругания готского начала, как разрушителя великой античной культуры Рима. О готском периоде как «тёмных веках» писали уже и Петрарка, и его окружение. Эта мысль получила последовательное развитие в трудах итальянских политиков, занимавшихся историей. Грань между античностью, т.е. падением Римской империи и следующим за ним периодом как чужеродным античности, была впервые обозначена Леонардо Бруни в его труде «История флорентийского народа»[34]. Наименование этому периоду как средние века (medium aevum), т.е. нечто, не заслуживавшее даже имени, дал современник Бруни, секретарь папской канцелярии Флавио Бьондо (1392–1463), создавший несколько трудов по римской истории и археологии, в которых неуклонно проводилась мысль о том, что причиной крушения Римской империи было готское завоевание как нашествие германских варваров и что следующее за этим тысячелетие – это период упадка, а обновление начинается с современной Бьондо эпохи.

Данный исторический подход утвердился и присутствовал как общепринятый и классический у политического деятеля и историка следующего поколения, знаменитого Никколо Макьявелли (1469–1527). Его «История Флоренции» уже привычно начиналась с разрушения Римской империи вестготами и другими народами, «жившими севернее Рейна и Дуная», и тысячелетие, последовавшее за этими трагическими событиями, характеризуется им как время бедствий[35]. С начала XVI в. в Италии стала особо активно пропагандироваться ненависть к иноземному, в первую очередь, ко всему немецкому. Развитие этой тенденции как раз и происходило под влиянием историографической традиции, подчеркивавшей роль готов в разрушении Римской империи. «Готское» стало синонимом «варварского»[36]. Исследователь проблемы «готики» в историографии Йозеф Хаслаг отмечал, что итальянский гуманизм прочно связывал имя готов с крушением Римской империи и с уничтожением культуры и науки. Готы представлялись как передовой отряд варваров, который был не только разрушителем культуры, но и началом, враждебным всяческой культуре. О них писали, что они положили начало тёмному, варварскому периоду в истории Европы. Готы увязывались в единый исторический контекст с понятием «средние века», также созданным Ренессансом[37]. В качестве горячих проводников этой идеи Хаслаг называет, помимо Н.Макьявелли, итальянского политика и историка Донато Джанотти. В его труде «Libro de la republica de Vinitiani» (1540) красной нитью проводилась мысль о готах как разрушителях Рима и о готском периоде как нашествии варваров[38].

Филология кватроченто рассматривала готов не только как разрушителей римской культуры вообще, но на них возлагалась ответственность за падение уровня латинского языка в Средневековье и за плохую сохранность древних рукописей монахами. Хаслаг называет крупного итальянского гуманиста Лоренцо Валла (1407–1457), который в своём прославленном сочинении «О красотах латинского языка» («Elegantrum Libri Sex») писал, что борьба за чистоту латинского языка – это преодоление его дегенерации, обусловленной готским влиянием[39]. Антиготский настрой итальянского гуманизма не миновал и готской традиции в архитектуре. Согласно шведскому историку Свеннунгу, представители итальянского ренессанса с глубоким презрением отзывались о позднесредневековой архитектуре Италии, связывая её с готами, и всячески восхваляли и любовались античными, «классическими» архитектурными формами. Так, например, флорентийский архитектор Филиппо Брунеллески (1377–1446) пропагандировал возврат к жизни доброй старой архитектуры, которая была разрушена готами, ломбардами и гуннами и подменена их варварской[40]. Итальянский гуманист, живописец и историк искусства, считающийся основоположником современного искусствоведения, Джоржио Вазари (1511–1574) в своём знаменитом труде «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» (1550) также отзывался с глубоким презрением о готической архитектуре, невзирая на то, что к его времени в традициях этой архитектуры были созданы такие шедевры, как Кёльнский собор (1248–1437)[41]. Эти «антиготские» идеи, как сказано выше, достигли кульминации своего развития к XVI в. и пронизывали всё творчество итальянских гуманистов от исторических до литературно-поэтических сочинений.