Кто дал вам музыку? - Гарвей Сводос

— Я беру машину с откидным верхом, — заявил Кевин, усевшись в автомобиль в демонстрационном зале и свесив ногу с таким видом, будто каждый год покупает новую модель.

— Хорошо, когда человек знает, чего хочет, — одобрительно сказал продавец. — Вы не представляете, как трудно иметь дело с женщинами. А какой цвет?

Кевин чуть было не выпалил: «Я давно решил — бежевый с зеленым», но ему вдруг стало как-то неловко, и, сделав вид, что размышляет, он сказал:

— Пожалуй, светло-коричневый как основной цвет и второй — зеленый.

Продавец угодливо засмеялся:

— Не годится забывать старый трилистник, верно? Но это уже специальный заказ — вам, возможно, придется немного подождать.

Кевин кивнул:

— Я подожду.

И вот как-то в субботу утром его известили, что машина готова. По дороге Кевин купил цветную пленку для фотоаппарата — Пегги обещала выскочить на минуту из своей закусочной и снять его. Продавец, вручив ему ключи в маленьком футлярчике из искусственной кожи, махнул рукой — можно ехать! — и Кевин, влившись в стремительно и бесцельно несущийся поток машин и став с ним единым целым, наконец-то почувствовал себя настоящим американцем.

Возле дома его поджидали не только верная Пегги со своим дорогим фотоаппаратом, но и гробовщик Фэррел, и агент «Эмералд Турист Сервис» Флаэрти, и несколько завсегдатаев «Трилистника». Кевин принимал рукопожатия и поздравления хладнокровно, как подобает мужчине, и с невозмутимым видом позировал сначала за рулем, потом стоя возле автомобиля.

— Ну уж порадуются твои старики! — сказал кто-то.

— Для того и снимаюсь, — невозмутимо отозвался Кевин.

Он постарался как можно вежливее отделаться от любопытных, которые стучали каблуками по шинам и тщательнейшим образом исследовали приборную доску, затем сел в машину и поехал, небрежно помахав им из окна и показывая тем самым, что ему ничего не стоит править одной рукой. Потратив чуть ли не час, чтобы выбраться из города, он покатил наконец по сельской местности, где весна вступала в свои права, и, фальшивя, громко подпевал танцевальной музыке, которая лилась из приемника. Вернувшись домой, он был несколько удивлен, что его никто не встречает, кроме двух мальчишек, игравших в чехарду, прыгая через пожарный кран, и даже они едва взглянули в его сторону, когда он подрулил к тротуару.

Вечером он повез Пегги кататься. И это было куда шикарнее, чем тащиться на танцплощадку или стоять в очереди на последний сеанс в «Мажестик». Пегги, как только он включил музыку и обнял ее правой рукой, сразу же, разумеется, настроилась на лирический лад; что касается машины, она интересовала ее лишь в том смысле, что своим появлением доказывала преуспеяние Кевина.

На следующий день (это было воскресенье) Кевин в угоду родителям пошел к утренней мессе, а потом, почистив и протерев машину, поехал кататься один. До обеда он кружил по улицам, затем снова отправился за город, стараясь не превышать скорость, установленную для обкатки. Но вскоре небо над холмами у горизонта стало серым, как металлическая стружка, и домой он вернулся под проливным дождем. Проверив, плотно ли закрыты окна, Кевин оставил машину у обочины и вбежал в парадное. У себя в комнате он вытер голову полотенцем и, раздвинув занавески, посмотрел на свою машину, от которой его отделяли три этажа. Но в тусклом свете только что зажженного уличного фонаря не было видно ничего, кроме дождя, равномерно, с металлическим звуком стучавшего по ее крыше и капоту; даже цветов ее он различить не мог.

Утром в половине шестого Кевин сел в машину прямо в комбинезоне и, подложив под себя проеденный молью шерстяной плед, чтобы не запачкать пластиковый чехол, осторожно повел машину к заводу, с трудом различая дорогу в мутном предутреннем сумраке большого промышленного города. Он поставил машину на громадной стоянке и, даже не обернувшись, торопливо пошел в цех — поездка отняла у него гораздо больше времени, чем он предполагал.

Конвейер уже двигался, и, надев фартук и рукавицы, он сразу приступил к работе, едва успев кивнуть мастеру и рихтовщикам. Не прошло и часа, как он поймал себя на том, что считает время, оставшееся до двенадцатиминутного перерыва. Изнывая от скуки и досадуя на себя, он поднял голову и встретился с холодным, осуждающим взглядом Лероя, который все еще ходил с марлевой повязкой на шее, — не потому, что она была ему нужна, а потому (Кевин был в этом уверен), что он стеснялся своего шрама. Лерой втянул голову в плечи и отвернулся. Смутившись, Кевин тоже повернулся к нему спиной и увидел залитое по́том лицо Уолтера, который поднялся с мучительным стоном, так и не сумев выправить вмятину. На щеках и под глазами у него были грязные полосы — там, где он стирал пот промасленной рукавицей, — и казалось (а может, и вправду), что он плакал.

«Что же это такое? — внезапно спросил себя Кевин. — Неужели это и есть та прекрасная и удивительная жизнь, о которой я мечтал?» Он больно ударился коленкой о железную тележку и, к своему удивлению, почувствовал, как горло его, словно рвоту, извергло целый поток бессмысленных ругательств, которые он так часто слышал от рабочих и которых никогда не ожидал от себя. Произнеся их, он испытал такое неожиданное облегчение, что на мгновение прекратил работу, застыв в неподвижности. Теперь, когда он научился ругаться, как другие, когда понял, что и ему есть что проклинать, вот теперь-то, может быть, он и стал настоящим американцем.

Ибо, получив то, чего так страстно желал, он с горечью понял, что на долгие годы будет прикован к этому конвейеру, к этой нудной, однообразной, изнуряющей работе, которая утратила и прелесть новизны и даже смысл, едва сбылась его мечта, — а ведь пройдет время, и то, о чем он мечтал, станет ему не нужным и захочется чего-то другого, более значительного.

Еще никогда рабочий день не казался ему таким длинным. Даже после обеда время тянулось невыносимо медленно, и когда он, отбив наконец уход и взяв из шкафа свою куртку, покинул завод, Кевин почувствовал, что ноги его, отдохнувшие за субботу и воскресенье в машине, отекли и горят. Но он быстро зашагал к стоянке, где среди сотен других машин был и его автомобиль, который умчит его подальше от завода.

На середине стоянки он посмотрел вокруг и внезапно сообразил, что не помнит, где поставил машину. Стоянка была расчерчена белыми линиями на десять рядов, примерно по сто машин в каждом, и в дымном свете убывающего дня их трудно было отличить одну от другой. Почти все они были одинаковой марки,