Черное танго - Режин Дефорж

Я восхищался твоим мужеством в трудные дни. Ты всех поддерживала, храбрая моя. Я восхищаюсь тобой столь же сильно, как и люблю тебя.

Напиши мне на адрес посольства Франции в Буэнос-Айресе. Посол — мой друг.

Мне тебя так недостает, моя дорогая. Каждую ночь и каждый день я страдаю от того, что тебя нет рядом. Думай иногда о том, кто тебя любит.

Франсуа».

«Мне наплевать на то, что он мною восхищается, находит меня мужественной, что он меня любит!.. Это не помешало ему уехать с другой, которая носит его имя… он смеется надо мной… Может быть, он думает, что я буду его терпеливо ждать у камина?.. Он заслужил, чтобы я поймала его на слове и спустила все его состояние… Как может он говорить об утешении, когда я в полном смятении?.. Он ничего не понял!.. Я им совсем не нужна; Ален и Франсуаза прекрасно нашли общий язык, а Шарль обрел, наконец, настоящую семью… Да, они очень милы со мной, с бедняжкой Лизой, которая плачет, не переставая, и с Руфью… Но я чувствую себя здесь лишней… Монтийяк… виноградники… Я действительно к ним привязана, и в то же время они мне почти безразличны, будто меня все это больше не касается… Я бы хотела знать, где мое настоящее место… Я чувствую себя так, словно я — ниоткуда…»

Леа не ответила на его письмо. На следующий день она получила письмо от Виктории Окампо. На него она ответила сразу же.

«Дорогая мадам!

Я глубоко тронута вашим любезным приглашением. Я хотела бы принять его, но вы знаете, какое горе постигло мою семью, и боюсь, что сейчас их очень опечалил бы мой отъезд. Не сомневайтесь, что, как только это путешествие станет возможным, я не премину воспользоваться вашим приглашением.

Здесь живется все так же трудно. Не хватает всего: угля, хлеба, мяса, тканей. Еще во время войны мы привыкли заниматься мелким животноводством, обменом, выращивать овощи в огороде. Все это позволяет нам как-то продержаться.

Я, как и вы, присутствовала на Нюрнбергском процессе. Меня поразила относительная мягкость приговора: двенадцать из двадцати двух обвиняемых были приговорены к смертной казни. Разве остальные десять менее виновны? Я видела в «Иллюстрасьон» фотографию Фриче и Шахта, раздающих автографы!.. Такое ощущение, что это происходит в кошмарном сне, а не наяву!..

Франсуа Тавернье скоро уезжает в Буэнос-Айрес, и вам наверняка представится случай встретиться с ним.

Дорогая мадам, тысяча благодарностей за ваше сердечное письмо, и будьте уверены в моем уважении и дружеском к вам расположении.

Леа».

Леа прислушалась лишь к одному совету Франсуа: она изматывала себя работой. Она собирала виноград вместе с пленными немцами и наемными рабочими, носила тяжелые корзины, помогала Руфи на кухне, Алену — в его расчетах, проверяла у Шарля уроки, ездила по деревне на старом голубом велосипеде за продуктами или собирала грибы. Она много пила и курила: теперь некому было ее ласково упрекнуть за это, как делала тетя Альбертина. Угрюмое молчание Леа никого не располагало к откровенным разговорам.

Однажды вечером пришедший к ним ужинать Жан Лефевр сказал ей:

— Ты должна чаще выходить. Почему бы тебе не поехать со мной в Бордо? Мы могли бы сходить в театр, в кино…

— Мне не хочется.

— Что с тобой происходит? Я не узнаю тебя. Я понимаю, что смерть Лауры и мадемуазель де Монплейне потрясла тебя, но ты должна этому противостоять. Жизнь продолжается.

— Разве для твоей матери жизнь продолжается?.. Оставь меня в покое. Мне хорошо и так.

— Нет, тебе не хорошо, достаточно взглянуть на тебя. Ты утратила не только свою способность радоваться жизни, но и всякую жизненную энергию. Ты убиваешься на работе, как вьючное животное, ты ничего теперь не читаешь, ты даже перестала кокетничать, ты больше не та Леа, которую мы любили… О, прости!.. Я не хотел сделать тебе больно.

Жан отдал бы все на свете, чтобы Леа перестала плакать, она плакала беззвучно, открывая рот, будто ей не хватало воздуха.

— Это все неправда, мы тебя любим, я люблю тебя. Из-за этого я так неловок. Леа, прошу тебя, не плачь…

Он смущенно привлек ее к себе; слезы на ее щеке, запах ее волос взволновали его. Он вновь вспомнил, как держал ее обнаженную в своих объятиях на ферме в Моризесе, вспомнил, как она дарила им свое тело, и он и его брат наслаждались им всю ночь. Он попытался избавиться от этих образов… тщетно, они навсегда остались в его душе. Он целовал ее волосы, глаза, шею, рот… Его руки ласкали ее спину, бедра, он приподнял ее юбку… Леа уже не плакала, отдаваясь во власть его ласки. Это происходило в кабинете ее отца. Она отстранилась и пошла запереть дверь. Затем лихорадочно расстегнула блузку, сбросила юбку и трусики и предстала перед ним тоненькая и загорелая. Со стоном Жан поднял ее и отнес на диван. Как и в ту памятную ночь, она помогла ему раздеться, он неловко покорился…

— Ты не сердишься на меня?

— Нет, — отозвалась она, закурив, — все было очень хорошо.

— Я счастлив, если бы ты только знала, как я счастлив!

— Что ж, тем лучше.

— Когда мы поженимся?

Он снова за свое, а она об этом даже не подумала. Для него то, что сейчас произошло, было равнозначно ее согласию выйти за него замуж. Как объяснить ему, что он здесь ни при чем, и что одно только бесконечное одиночество толкнуло ее в его объятия? Сказать ему это — значит ранить его на всю жизнь. Как выйти из этого двусмысленного положения?

— Я тебе уже говорила, что не хочу выходить замуж.

— Но ведь все женщины хотят выйти замуж!

— Возможно, но только не я.

— Как же так, после того, что произошло между нами…

— Ну и что же? Произошло нечто совершенно естественное между мужчиной и женщиной. Не стоит раздувать из этого целую историю!

Опустив голову, Жан покраснел.

— Ну, перестань, посмотри мне в глаза. Любая женщина будет счастлива выйти за тебя замуж. Очень скоро ты встретишь милую девушку…

— Замолчи, наконец! Я люблю только тебя и никого другого. Я люблю тебя с детства, с самого детства я хочу на тебе жениться…

— Это детские мечты. Когда Раулю было десять лет, он тоже хотел на мне жениться…

— Я тебе уже говорил, если бы ты выбрала Рауля, я бы смирился с этим, я был бы очень несчастлив, но я бы смирился. С ним ты была бы счастлива.

— Наверное. Но его я тоже не любила… Ну вот, все сказано: я тебя не люблю. Нет, я люблю тебя… я люблю тебя, как брата… очень сильно, но не так, чтобы выйти за тебя замуж.

— Ты все еще любишь этого Тавернье?

— Этого Тавернье, как ты говоришь, да, я люблю его…

— Ты продолжаешь любить его, несмотря на его женитьбу?

— Это касается только меня. Если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, не говори со мной о нем… Оставь меня, уже поздно, я хочу спать.

С опустошенной душой Жан Лефевр ушел.

Жизнь продолжалась, только была еще более грустной и монотонной, чем раньше. Однажды, когда Леа стало особенно трудно, она послала телеграмму Виктории Окампо. Та ответила просто и лаконично: «Приезжайте». Леа обратилась в туристическое агентство в Бордо и заказала билет на теплоход, отправляющийся в Аргентину. Возникли сложности: на французских судах мест не было, оставались иностранные рейсы. Ей нашли каюту в первом классе на теплоходе «Мыс Доброй Надежды», отправляющемся из Генуи 11 ноября. Она только-только успевала выполнить необходимые формальности. Теперь предстояло сообщить Шарлю и Франсуазе о том, что она уезжала.

— Если ты считаешь, что это лучшее из того, что ты можешь предпринять… — просто сказала Франсуаза.

С Шарлем все оказалось сложнее. Мальчик плакал и был ужасно огорчен. Лишь обещание Леа привезти ему костюм гаучо[13] и вернуться как можно скорее немного успокоило его.

Накануне отъезда в Париж она отправилась на могилу своих родителей и Лауры, затем — на могилу Альбертины. Она расставалась сейчас не только со своим детством, но и со своей юностью. В двадцать четыре года Леа чувствовала себя старой, ей казалось, что она ни во что больше не верит. Подавленная одиночеством, она уронила руки на могильный камень. В течение нескольких мгновений за ней наблюдал отец Анри.

— Я пришел попрощаться с вами, ваша сестра сказала мне, что вы здесь.

— Спасибо, отец мой. Я оставляю здесь все, что люблю.

— Нет, они навсегда останутся у вас в сердце, как и Вечная Любовь. Там, куда вы поедете, не забывайте о простых вещах, будьте открыты другим людям, откажитесь от эгоизма; лишь любя, вы будете любимы. Не устрашайтесь жить с открытыми глазами, не скрывая от себя ничего: ни ужасов зла, ни восхищения прекрасным, не опасайтесь, что все ваши деяния и вся ваша жизнь ни к кому и ни к чему не обращены. Величайшая нелепость для человеческого существа состоит в том, чтобы жить, утратив смысл жизни.