Роза и ее братья - Луиза Мэй Олкотт

дети громко выкрикивали поговорку: «Птичке, которая рано встает, Бог червячка подает», – вспомнить которую явно заставило прозвище Мака.

– Дядя очень любит эту поговорку, так что я ее выбрала в его честь, – пояснила Роза, выходя на авансцену вместе с двуногим червяком.

– Отличная выдумка; а что дальше? – поинтересовался доктор Алек, когда Роза села с ним рядом.

– Клинтухи покажут «Эпизод из жизни Наполеона» – так они это называют. Детям ужасно нравится, да и получается у малышей довольно неплохо, – со снисходительным видом сообщил Мак.

На сцене стояла палатка, перед нею вышагивал взад-вперед маленький часовой; он сообщил зрителям, в форме краткого монолога, что в смятении пребывают все стихии, лично он прошел за этот день маршем миль сто и умирает от недосыпа. После этого он сделал паузу, оперся на мушкет и, похоже, задремал; потом, полностью поддавшись сну, медленно сполз на землю, а затем и вовсе растянулся во весь рост рядом со своим мушкетом, что часовому, конечно же, не пристало. Появился Наполеон: плащ, серая треуголка, высокие сапоги, руки скрещены на груди, губы сурово сжаты, шествует театрально. Фредди Клинтух неизменно отличался в этой роли и на сей раз тоже явился перед зрителями с чисто наполеоновским высокомерием, вызвавшим бурный ажиотаж; дело в том, что он был мальчиком большеголовым, со вдумчивыми темными глазами и квадратным лбом – «прям вылитый этот негодник, Бунапартя», как говаривала матушка Аткинсон.

В могучем мозгу императора явно роились грандиозные замыслы: переход через Альпы, сожжение Москвы или небольшая стычка при Ватерлоо, – он вышагивал молча и величаво, но вот негромкое похрапывание рассеяло все его грезы. Он увидел спящего бойца и бросил на него испепеляющий взгляд, а потом произнес жутким голосом:

– Ха! Уснул на посту! За такое карают смертью!

Он поднял мушкет и уже собирался было привести приговор в исполнение – у императоров слово с делом не расходится, – но тут, похоже, нечто в лице спящего часового его глубоко тронуло. Что неудивительно – милягу-часового изображал маленький Джек, кивер его наполовину свалился с головы, на лице он старался сохранять безмятежное выражение, над розовым ротиком были наклеены пышные черные усы. Тут бы дрогнуло сердце у всякого Наполеона, и Маленький Капрал показал свою человечность: он смягчился и произнес, жестом даруя свое прощение:

– Этот храбрец совершенно вымотался. Дам ему поспать, постою на часах за него.

И вот, вскинув мушкет на плечо, благородный повелитель принялся расхаживать взад-вперед с достоинством, совершенно очаровавшим юных зрителей. Часовой пробудился, увидел, что произошло, и мысленно распрощался с жизнью. Однако император вернул ему его оружие и с подкупающей улыбкой произнес, указывая на скалу, на которую как раз села ворона:

– Будь храбр, будь зорок и вспомни, что многие поколения смотрят на тебя вон с той пирамиды!

С этими достопамятными словами он удалился, оставив благодарного бойца стоять по стойке смирно – ладонь прижата к виску, на юном лице выражение бесконечной преданности.

Едва успели стихнуть аплодисменты, вызванные этим великолепным представлением, раздался всплеск и пронзительный крик, после чего все бросились к водопаду, который звонкой струей прядал вниз со скалы. Вслед за ним решила прянуть и Нося – и свалилась в озерцо, куда за ней галантно последовал и Джейми в безуспешной попытке ее выудить, – и теперь оба барахтались там, отчасти перепуганные, отчасти довольные неожиданным купанием.

После этой незадачи стало ясно, что промокших до нитки малышей нужно как можно быстрее доставить домой; тележки загрузили, и все двинулись в путь, веселые и довольные, будто горный воздух и действительно «напитал их легкие целительным кислородом» – так выразился доктор Алек, когда Мак заметил, что чувствует себя на удивление жизнерадостно, будто пил шампанское, а не смородиновый морс, который подали с огромным глазурованным тортом с сахарными розами – его прислала вместе с другими лакомствами бабушка Биби.

Роза участвовала во всех развлечениях и ни разу ни словом, ни взглядом не выдала, какую боль причиняет ей вывихнутая лодыжка. Вечером, впрочем, она измыслила предлог не участвовать в играх, села рядом с дядей Алеком и завела с ним оживленную беседу, содержание которой исполнило его изумления и восторга; Роза сообщила ему, что играла с детьми в лошадки, осваивала строевой шаг с легкой пехотой, лазала по деревьям и вообще каких только не делала ужасных вещей: узнай о них бабушки, они бы страшно разохались.

– Но мне решительно все равно, что они скажут, главное, что ты, дядя, не против, – заявила Роза, когда он обрисовал ей воображаемый ужас пожилых дам.

– Ну, их-то пугать дело нехитрое, но ты стала такой бойкой, что того и гляди и меня напугаешь, и что тогда?

– Ну уж нет! На это я никогда не пойду: ты же мой опекун и, если захочешь, наденешь на меня смирительную рубашку. – И Роза рассмеялась, глядя на него, однако при этом села ближе прежнего с доверительным жестом, доставившим ему огромное удовольствие.

– Скажу тебе честно, Рози: я начинаю чувствовать себя человеком, который купил слона и теперь не знает, что с ним делать. Мне казалось, что у меня появился ручной зверек, игрушка на много лет вперед; но ты растешь стремительнее бобового стебля, я и глазом не успею моргнуть, а уж на руках у меня окажется строптивая юная женщина. Тяжела доля мужчины – и дяди!

По счастью, комическое сокрушение доктора Алека прервал танец гоблинов на лужайке: малыши кружились там, точно маленькие призраки, придерживая на головах тыквы, в которых горели свечки: прощальный сюрприз этого вечера.

Роза легла в постель и вскоре обнаружила, что дядя Алек ее не забыл: на ее столике стоял изящный мольберт, а на нем – две миниатюры в бархатной оправе. Лица были ей прекрасно знакомы, и Роза смотрела на них, пока из глаз не хлынули слезы, одновременно и горькие, и светлые: то были лица ее родителей, дивно скопированные с портрета, который стремительно выцветал.

Роза опустилась на колени, обняла маленькое святилище, поцеловала оба портрета и истово произнесла:

– Я сделаю все, чтобы, когда мы увидимся, они мне обрадовались.

Так звучала Розина молитва в день ее четырнадцатилетия.

Через два дня Кэмпбеллы отправились домой в расширенном составе: их сопровождал доктор Алек, а в просторной корзинке уютно устроилась киска Комета, которую снабдили бутылкой молока, тарталетками и кукольным блюдечком, чтобы из него пить, а также ковровым лоскутом в качестве дворцового ложа – она постоянно высовывалась из корзиночки самым премилым образом.

Конца-краю не было объятиям и поцелуям, повсюду махали платки и звучали слова прощания; а когда процессия двинулась, матушка Аткинсон бегом бросилась вдогонку, всучить горячих, с