Нэнуни-четырехглазый - Валерий Янковский

— А за что казнили, убил кого, что ли?

— Много побил народу, Грабитель и убивец был страшенный. Правда, больше все проезжих хватал. Тройки останавливал, почту…

— Неужто коней один останавливал? — с недоверием вмешался в разговор Антипов.

— Один. Огромадной силы был человек. Да и супротив лошади слово свое имел. Как свистнет, гикнет, — сказывают, так кони и станут, словно повязанные. Храпят, а не идут. Лихой был мужик!

— И долго он так разбойничал?

— Годов, почитай, пятнадцать. Как вы тогда на «Надежде» уплыли, так в скорости и объявился. Все Забайкалье его боялось.

— И за столько лет никак не могли поймать?

— Нет. Сколь раз у жандармов промеж пальцев ускользал. Ловкий черт. Однако взяли наконец, пьяного. Заковали. А опосля и повесили при всем народе. Только перед казнью он таку историю рассказал, — покаянную. Аль не слыхали?

— Да нет, откуда нам услышать. Расскажите.

— Это, значит, когда железы с него сняли, священник подошел грехи отпускать, а Капустин и говорит: подожди, батюшка, дай я перед всем обчеством покаюсь, как на духу… Перед смертью-то, значит, каждый такое полное право имеет — последнее слово сказать. Ну вот. Поклонился Капустин на все четыре стороны и говорит: «Граждане-братцы! Все, что судья здеся зачитали — правильно. Много сгубил я душ християнских, да, видно, уж так на роду было написано. За то и ответ держу. Только есть один трех, когда не хотел убивать, а убил. В нем и хочу покаяться. Потому — душу он смущает». Пришил, говорит, однажды купца, ограбил. Золотишка забрал изрядно и загулял. Напился в кабаке подходяще, а опосля вышел в огород и залег под забором в бурьяне, чтобы в хате сонного не забрали. Летом дело было, тепло. Проснулся — ктой-то поет. Глянул, а на заборе скотовод тамошний сидит. Тоже си-ильно пьяный. А у них песни какие? Не видит, о чем думает, про то и орет… Небо, поет, синее, облака белые, солнце светит. Тепло, мол, хорошо. А еще, говорит, съел я целого барана, выпил четверть водки и стал сильно храбрый, никого не боюсь. Ни хозяина, ни урядника, ни пристава. Даже самого Капустина не боюсь! Вот ведь како слово дурак вымолвил!..

Сила Михайлович отхлебнул из большой глиняной кружки и обвел своими немеркнущими глазами кречета гостей:

— Вымолвил, а у Капустина сердце и вскипело. «Ах ты, — думат, гнида, врешь! Сейчас я тебя напужаю…» Поднялся из бурьяна, значит, как есть, встрепанный, без шапки, шагнул к нему и спрашивает по-ихнему: «Что ты сказал? И Капустина не боисься?» А он, сердешный, как увидел меня, икнул, значит, да и бух с забора, что куль с мукой… Подошел я, пошшупал его, а он уж того, готов, отдал богу душу! Не хотел, а убил. «И решил я, граждане, еще тогда покаяться в сем грехе перед всем, честным народом. Ну вот, и облегчил душу. Теперь пушшай вешают. Я готовый». — И шагнул, говорят, спокойно под перекладину…

— Ну, дед, ты нам и рассказал историю. Теперь мы ее своим на Дальний Восток свезем. Больно занимательно! — Антипов отер рукавом рубахи пот.

— Интересно, не интересно, а это я к тому, что Михало Иванович спросили, — спокойно ли у вас нынче в Забайкалье стало. Вот после Капустина, можно сказать, беспокойствий не слыхать…

Плоты связали быстро и на греби встали опытные казаки-сплавщики. И снова станица Сиваково высыпала на берег провожать гостей в далекий путь…

Но дед Сила оказался прав: лишь несколько дней простояла ясная погода, а потом необычно рано нагрянули проливные дожди. Вода в реке поднималась с часу на час.

Вскоре Ингода приняла справа Онон, и быстрая Шилка помчала плоты к Амуру. Река вышла из берегов, затопила станицы, унесла у казаков зимние запасы сена. Брать его стало негде, и на плотах начался голод… День, другой, третий ждали, что вот-вот удастся где-то причалить, — попасти лошадей, накосить молодой травы, но все вокруг было залито водой. Одна ослабевшая кобыла упала за борт и сразу утонула. Вторая легла и не поднималась.

Лошади худели так, что на них становилось страшно смотреть. В предчувствии беды, Михаил Иванович потемнел. Жалостливый к животным, Антипов отворачивал жалея, не смотрел в глаза. В конце концов он не выдержал.

— Худо дело, Михаил Иванович, так скоро весь табун загубим!

Запавшими от боли и тревоги глазами Янковский задумчиво провожал скользящие мимо затопленные острова. Тальники, одни макушки тальников. А что если?..

— Слушай, Афанасий, давай пристанем к острову, нарежем лозы. Может быть, с голоду начнут грызть кору?

По его команде плоты направили к густым зарослям тальников на затопленном мутной водой низком песчаном острове. Привязались, спрыгнули в воду и дружно принялись резать молодые побеги ивы. Втащили на плоты, раздали по охапке прутьев коням. И… лошади с жадностью набросились на этот корм, обычный для оленей и сохатых!.. Антипов хлопнул себя по ляжкам:

— Ну, Михаил Иванович, хоть это не овес и не сено, однако теперь кони с голоду не пропадут! Гляди, как жуют, сердешные. Умницы вы наши, умницы, — отставной кавалерист отвернулся и стыдливо вытерся рукавом.

Вскоре Шилка выбросила плоты на просторы Амура. Он разлился на много верст, но полз медленнее своей сестры, приставать к островам стало легче. Заготовка лозы шла ежедневно и кони ее ели, но постепенно худели, конечно, все больше. Пало еще две кобылы.

Но вот, на сорок второй день плавания, показался такой желанный Благовещенск. Ткнулись к берегу, начали выводить еле передвигавших ноги, похожих на скелеты копей. Вместо тридцати шести кобылиц, вышло всего тридцать три. Однако все шесть жеребцов с честью выдержали испытание.

Но, главное, добрались. Срочно подвезли пшеничных отрубей, начали кормить вволю, и лошади поправлялись с каждым днем.

Янковский отправился в контору пароходства. Там ему заявили, что весь транспорт занят перевозкой казенных грузов и новобранцев, баржи освободятся не скоро. И сообщили страшную весть: все побережье среднего течения Амура поражено занесенной из-за границы эпидемией сибирской язвы, которая буквально косит лошадей и скот. Значит, нужно плыть не приставая к берегам.

Пришлось запасаться кормом на весь оставшийся путь. И вот, наконец, пароходик дал гудок и завертел колесами. За несколько дней караван благополучно проскользнул мимо зараженных берегов, добрался до Хабаровска и вошел в Уссури. Поднялись до впадения в нее реки Сунгачи и здесь окончательно распрощались с речным путем. За спиной лежало более пяти тысяч верст! Осталось всего около трехсот, но кто мог думать, что они окажутся такими тяжелыми и мучительными.

На сто с лишним верст протянулись вдоль реки Сунгачи и восточного берега озера Ханка сплошные болота, и в их плену караван пробыл около двух недель. Стояла изнурительная августовская жара. В густых высоких травах и камышах ни ветерка. Люди и лошади задыхались от испарений, все были в крови от липнущих к ним тучами комаров и слепней. Они лезли в глаза и уши, жалили беспрерывно и беспощадно. А кругом — куда ни глянь — только тростники, кочки, грязь и мутная вонючая вода! Негде ни обсушиться, ни передохнуть. Днем и ночью — в болоте.