Сторож брату своему - Ксения Медведевич

— Я решил, что сам отвезу тебя в Харат.

— Не стоит беспокоиться, почтеннейший, — вежливо поклонился нерегиль.

— Не спорь со мной, о юноша, — сердито отозвался господин Масту-Хумар.

Тарег снова поклонился — на этот раз молча.

— Нечего тебе пылить по дорогам, когда выше по течению у меня есть дела, — степенно покивал громадной головой дракон. — Плотину они там удумали ставить на одном из притоков, поди ж ты… Жадные безмозглые глупцы!

И с шумом выпустил воздух из ноздрей.

…Через несколько мгновений над площадью свистнуло, и рассветное небо на миг стемнело — как будто в этот миг боги вернули на землю ночь.

Женщины в белом не решались распрямиться и лежали лицами вниз, пока силуэт дракона не превратился в крохотную точку на небесах. Черный кот проводил ее задумчивым взглядом.

Из-за темных оконных ставен так никто и не выглянул.

Джинн огляделся, бодро заперебирал лапами к фонтану и, добежав, мягко вскинул хвостатое тело на бортик. Оглядевшись еще раз, он рявкнул:

— Ну что, дурищи! Время и нам посмеяться, не находите?!

Женщины испуганно повскакивали на ноги, а джинн выдал в темноту протяжную кошачью руладу.

Через мгновение площадь и ближайшие проулки отозвались мяуканьем, пронзительным воем и визгом. На зов Имруулькайса собралось не менее дюжины котов-джиннов — они хихикали и разглядывали сбившихся в стайку жриц.

Золотистая кошечка примостилась рядом с Имруулькайсом и принялась вылизывать лапку.

— Что скажешь, Умейма? — ласково боднул ее в плечо черный котяра.

— Ну, хоть встряхнулся немного наш князь, — степенно ответствовала она — и сменила облизываемую лапу. — А то все сидел и в стенку глядел, смотреть было противно. Он бы еще слезу пустил… И ведь было бы из-за чего! — и она снова выпустила розовый, лодочкой сложенный язык.

— Любо-овь, — мечтательно отозвался Имруулькайс, потягивая и перекатывая спинной хребет.

— К человечке… — с невероятным презрением выплюнула, как комок шерсти, джинния. — Эта Айша не стоила его мизинца! Предательница, чтоб ей огонь после смерти не светил! Смертная, что с нее взять… — голос Умеймы просто сочился ядом.

— А он все страдаа-аает… — ехидно мурлыкнул черный кот. — И попомни мои слова, еще наворотит дел! Наш князь сейчас хуже быка по весне, прет мимо борозды, рогами упершись, клянусь Хварной…

Вокруг захихикали.

Наконец, Имруулькайс закончил потягиваться — и принял боевую стойку на влажном мраморе фонтана.

— Эй, вы! Настало время глупцов и шутов! Выходите из домов, предатели! — во всю глотку заорал джинн на хорошем фарси.

Над ним хлопнула ставня и в окно сунулась заспанная и широкая как дыня рожа:

— А ну брысь отседова, это тебе не Мухсин, я тебе покажу, как позорить почтенных граждан древнего царства Хосрова!

Тут рожа рассмотрела, кто стоит на площади в окружении кошек — и тихо охнула. Госпожа Марида и женщины закрыли голые лица рукавами.

А кошки разразились нестерпимым пронзительным мявом. Аааа! — верещали они, вздыбливая шерсть и скаля задранные морды, мяаааа!!!..

— А ну-ка, подавайте сюда ваших музыкантов, предатели священного огня! — рявкнул поверх общего воя Имруулькайс.

— Неправда! — заорала рожа, неожиданно являя мужество. — Мы честные огнепоклонники!

Вяаааа!! — грянули кошки на площади. Злобно сгорбившись и встопорщив шерсть на загривке, Имруулькайс выкрикнул в ответ:

— Честные?! Вы по подвалам, трусы толстые, дрожите! Деньги считаете, двоедушники, лицемеры! Налог как зиммии платить не желаете, правоверными для виду заделались! Хварну не почитают из-под полы, вы, позорники и предатели! Отступники! Кошелек и ашрафи вы почитаете, а не священный огонь!!! А ваш наместник — оклеветал силат и предал Тарика! Тарик от вас отказался, мерзавцы! А мы, джинны, будем взыскивать с вас долг! Вылезайте, твари, я спою для вас песню!!!

— Вот ужас-то, — обреченно пробормотала рожа и улезла за ставни.

Вскоре на площадь, позевывая и потягиваясь, потянулись люди в наспех запоясанных халатах: кто с наем, кто с дарабуккой. Они проходили сквозь волнующийся ковер кошачьих спин и задранных хвостов — а коты, надо сказать, все прибывали, пестрой рекой втекая в город через раззявленные ворота, — кланялись важно сидевшим на бортике Имруулькайсу с Умеймой и становились рядом с растерянными жрицами. Когда музыкантов набралось не меньше десятка, джинн поднял морду к небу и заорал:

— Начинаем!

Зазудел най, застучали барабанчики. Мелодия кружилась, как на свадебных торжествах, — люууу, люууу, слушайте, люди, слушайте. И Имруулькайс принялся декламировать:

— Халифат был развален злым вазира гением,Фадлом ибн Раби — имя запомним надолго!..

Дааа! — мощным хором отозвались коты.

— Имама Амина распущенностью и ленью,Невежеством Бакра-советника без чувства долга!Фадл и Бакр хотели того, что смертельно халифу,Но заблуждения — наихудшая из дорог!..

Дааа! — заулюлюкало кошачье воинство.

— Мужеложство халифа — грязь и опасные рифы,Но продажность Фадла в делах — наихудший порок!Один мужеложец другого трясет, и лишь в этом —Разница между двумя содомитами!

Уууууу! — верещали на тысячу голосов джинны.

— Но оба мужчины, скрываясь, друг друга лелеют,Не развлекаясь перед глазами чужими.С евнухом связь у Амина, в него он ныряет,Его ж самого два осла постоянно имеют —Вот что на свете, представьте, открыто бывает!

Ууууу, йаааа! — бесновались коты.

— Господь справедливый, возьми их к себе поскорее!Ты накажи их огнем очищающим ада,Чтоб судьба Фадла была для потомков примером,И на мостах через Тиджр раскидай эту падаль:Лишь укрепляет возмездие правую веру!

Даааа!! — грянула последняя кошачья здравица — и джинны бросились врассыпную.

Занимающийся над Фейсалой день был базарным. Имруулькайс, восторженно созерцавший роскошные желто-малиновые перья рассветных облаков, знал: к вечеру весь город узнает страшные новости, а его стишок будут распевать все — и горожане, и возвращающиеся в долину феллахи с опустевшими тележками.

А еще через пару недель его беспощадные бейты зазвенят там, куда он и метил, — в столице, у ворот Баб-аз-Захаба, посреди растянутой канители на рынке прядильщиков, да и на всех других столичных рынках тоже. А потом — и в самом халифском дворце. Там как раз проживал его племянник…