Вдали от рая - Олег Рой

Впрочем, эти слухи дошли до Волковского позднее. Поначалу он, изголодавшийся по женщинам, был до такой степени упоен Ариной, что стал небрежно относиться к своим больным, ездил не на всякий вызов и чуть не каждый вечер, в сумерках, а бывало, что и днем, ходил в ту деревню и тайком, огородами, пробирался к ее избе.

Лишь спустя несколько недель началось отрезвление, и тогда врач вспомнил о том, что, собственно говоря, побудило его отправиться к ней в тот, первый, день, уже казавшийся невероятно далеким.

Был май, днями уже стояла настоящая летняя жара, но ночи еще оставались по-весеннему прохладными. Однако разгоряченному любовными ласками Дмитрию эта прохлада показалась благом, когда он, полностью обнаженный, соскочил с измятой постели и, не без труда растворив разбухшее за зиму оконце, с наслаждением вдохнул пряный весенний воздух, густо замешенный на ароматах цветущей сирени и медуницы. Полная луна, казавшаяся в этой местности странно большой, тотчас лизнула его языком призрачного света, но сейчас врач мог не бояться, что его увидят – окно выходило на огород.

Мягкими, бесшумными, как у зверя, шагами подошла Арина, обняла сзади, горячо прижалась всем телом. Дмитрий обернулся к ней.

– Арина, я хотел спросить тебя кое о чем…

– Спрашивай, голубчик, – отвечала женщина, не сводя глаз с его освещенного луной лица и лаская одной рукой его волосы. – Спрашивай, ненаглядный мой…

И Волковского точно прорвало.

«Как сумела ты спасти Ферапонта? Что произошло с золотом? Как ты это делаешь?» – посыпались настойчивые вопросы. Арина выслушала их, не перебивая, усмехнулась, опустила руки.

– Ну вот и пришла пора начать твое учение, Димитрий Володимирыч… Что ж, стану тебя наставлять… Слушай да на ус мотай.

Говорила Арина скупо и часто непонятно, лектор из нее был неважный. Чтобы разобраться в теории ее ведовской науки, Дмитрию приходилось постоянно перебивать, уточнять, задавать вопросы. И так постепенно, по крохам, Волковской получал ночами первый урок и ворожбы.

Собственно, ничего принципиально нового эта странная учительница ему не сообщила. Суеверия о порче и сглазе, а также о колдунах, их насылающих, известны каждому русскому человеку, и Волковской не был исключением. И, разумеется, считал все это сказками, выдумками необразованных людей… до тех пор, пока своими глазами не увидел то, что произошло с Ферапонтом. Сцена в конюшне не развеяла его скептицизма, но пробудила острейшее любопытство, которое Арина в меру своих возможностей постаралась в нем удовлетворить.

По мнению его собеседницы, каждый человек от рождения до смерти окружен невидимой оболочкой. Между ней и человеческой жизнью существует тесная взаимосвязь. «Ведун», который обладает умением видеть эту оболочку, способен понять, кто перед ним: счастливчик или неудачник, обычный человек или «испорченный», здоровый или больной, и если болен, что именно у него болит. Для этого достаточно лишь проверить целостность оболочки. Если в ней есть прорехи, то через них начинают утекать жизненные силы. Чем больше дыра – тем быстрее «иссохнет» пострадавший.

– А откуда они берутся, эти дыры? – интересовался Дмитрий.

– Знамо дело, откуда… Которая – от хворобы, которая – от напасти какой, которая от сглазу, а которая и от порчи…

«То есть, – мысленно переводил Волковской, – получается, что прорехи могут образоваться сами собой, в результате болезни или несчастного случая, а могут быть проделаны искусственно – случайно, когда человек становится жертвой зависти или ненависти, или умышленно, посредством ворожбы…»

И тут же спрашивал дальше:

– А помочь человеку, у которого такая вот прореха, можно?

– А то! – отвечала Арина. – Умеючи, почитай, почти любую дыру можно залатать. Махонькую прореху кажный может заштопать, и не ведун вовсе даже. Заговоры пошептал – и готово дело. А вот коли дыра большая – тут не так просто. Большую дыру только сильный колдун исправить может…

По ее словам получалось, что в серьезных случаях мало было заделать дырку – прежде нужно было влить через нее то, что уже вытекло наружу. Потому что сумма энергий всех живых существ (и здесь Волковской был вынужден переводить дикие крестьянские выкладки Арины на язык науки) остается постоянной. То, что у одного прибавится, то у другого убавится. Таков закон. Все поровну.

– С Ферапонтом-то я нечисто содеяла, – созналась Арина. – Лошадь да золотишко за жизнь человеческую – тьфу! Надо бы – жизнь за жизнь. Лучше – младенчика… Да разве баба Ферапонтова при всем честном народе согласилась бы? А так – смотри, что стало с ее мужиком…

Накануне этой ночи Волковской как раз видел Ферапонта. От дюжего, косая сажень в плечах, крестьянина осталась костлявая, иссохшая тень. Еле-еле, пошатываясь, выполнял он ту работу по хозяйству, которую принято считать бабьей. О том, чтобы, как прежде, ездить в извоз, и речи не могло идти. Жена его не растеряла ни румянца, ни полноты, однако вид у нее был растерянный, какой-то даже оглоушенный. Пожалуй, она сама уже начинала жалеть, что не дала мужу отойти с миром…

– Помяни мое слово: не сегодня завтра попросит она у меня для него сонной травы, – зашептала Арина, обнимая и лаская Дмитрия. – А мне-то что? Я дам. И недорого попрошу…

– Но ведь это – убийство!

– И что ж с того, касатик? Разве ж хорошо человека так мучить? Ни на том свете, ни на этом, ни Богу свечка, ни черту кочерга…

И добавила с холодной жестокостью:

– Ферапонтихе раньше надо было думать! А то – вишь, кормильца боялась потерять… Детушки малые заплачут… На вот, получи своего кормильца!

Эти жестокие слова напугали Волковского. Услышав их, он вдруг точно отрезвел и спросил себя: что он, молодой интеллигент, с петербургским университетским образованием, делает здесь, рядом с этой деревенской, неграмотной и, кажется, сумасшедшей бабой? В какой-то момент захотелось вырваться из ее объятий, одеться, выбежать из дома и больше никогда сюда не возвращаться. Но Арина, изощренная в женских хитростях, немедленно сгладила это впечатление, когда привлекла любовника к себе и принялась ласкать нежными опытными руками. И он остался в ее избе до рассвета.

Ночами шло его учение. Арина с охотой отвечала на его вопросы и уже сама, без всяких просьб с его стороны, рассказывала ему о своих тайных знаниях. Он слушал ее и запоминал все, что она говорила, изучал под ее руководством лекарственные травы, записывал певучие заговоры, постигал всевозможные способы ворожбы – как светлой, излечивающей недуги и приносящей лад в дома и души, так и темной, наносящей вред урожаю, скотине и, главное, людям.

Первое время он, конечно, сомневался во всем – противилось воспитанное на научном подходе сознание. Но однажды, когда он был уж слишком недоверчив, Арина недобро поглядела на него и коротко попросила, нет, приказала: «Руку дай!» Он протянул ей раскрытую ладонь, ожидая, что женщина сейчас будет гадать ему по руке, как это делают цыганки. И тут же вздрогнул, вскрикнув от боли, – Арина внезапно полоснула его руку невесть откуда взявшимся острым ножом. Потекла кровь.

– Ты что, сдурела? – заорал он и попытался вырвать ладонь у нее из рук, но та держала крепко и не пускала.

– Тихо, тихо! – прикрикнула она и тут же зашептала скороговоркой что-то о ясном соколе, вороном коне, острове Буяне и бел-горючем камне Алатырь.

И Волковской не поверил своим глазам. Буквально тут же кровотечение прекратилось, края пореза сами собой стянулись, боль утихла. Теперь рана выглядела так, будто нанесена была несколько дней назад. Дмитрий был просто ошеломлен. Он еще готов был бы смириться с произошедшим, если б Арина чем-нибудь обработала порез, какой-нибудь из своих травяных мазей – но она даже не прикасалась к ране!

А ведьма меж тем только усмехалась, наблюдая за ним.

– Ну что, Димитрий Володимирыч, теперь ты поверил мне? Али еще хочешь мою силу спытать?

Но от дальнейших экспериментов Волковской в тот раз отказался…

В Арине он нашел не только любовницу и наставницу, но и собеседника. С ней, не прочитавшей в жизни ни одной книги, он делился скрытыми движениями своей души – потому что больше делиться было не с кем. А все время носить мысли и чувства в себе – слишком тяжелое бремя для молодого человека. Будучи почти уверен, что она не понимает и половины сказанного им (а, скорее всего, так оно и было), Волковской мог подолгу говорить при ней обо всем, о чем ему думалось, – о медицинской науке, ее настоящем и будущем; о нелепости российской революции; об абсурдности всех тех, устроенных новой властью перемен, что на их глазах происходили в деревне; о своем детстве, любимых сестрах, о страшной гибели отца… Арина слушала. Так слушать, как она, не умел никто. Даже не понимая смысла, она пыталась вникнуть в его слова, всем своим существом тянулась ему навстречу, как тянется выросший цветок навстречу солнцу. Она отлично понимала, когда надо поддержать его лаской или нежным словом, когда отвлечь, увести в сторону от неприятных мыслей, а когда просто помолчать и дать ему выговориться. Было у этой женщины какое-то удивительное чутье на него – все, что случалось в его внешней и внутренней жизни, все нюансы его состояний и настроений она улавливала каким-то таинственным образом. Он мог даже не говорить ей, что дурно спал ночью, что провел трудный день или что у него болит зуб, – она всегда знала это без его слов и даже могла определить, который именно зуб его беспокоит.