Книга осенних демонов - Ярослав Гжендович

и полотенце находились на своих местах. Я вспоминал, как во сне смотрел на появившегося передо мной на кафельной плитке ангела или дьявола и на себя, пялившегося на него со щеткой в зубах. Почему ни у одного святого не было видений в таких ситуациях? А может, когда загорелась купина, Моисей тоже жевал финики или ковырял в носу?

Я криво улыбнулся, пытаясь подавить непонятное смутное беспокойство. Кошмар прошел, было спокойное утро, солнечное — редкость в ноябре. Я не помнил, когда лег в постель. Не помнил вечера. Очередной признак?

Я заварил себе крепкий кофе, налил сок, сделал гренки, приготовил творожок. Потом решил позавтракать в гостиной у телевизора. Лучше всего что-нибудь про природу, что-то спокойное, полное гармонии. Такие утренние часы нужно праздновать.

В гостиной было убрано, чисто и приятно. Стекла, в моем сне разлетевшиеся грудами мелких кристаллов, стояли на своих местах.

Я замер только на диване, протянув руку с пультом в сторону телевизора. На стеклянной поверхности японского коктейльного столика, на который я поставил завтрак, не было моего бонсая. Тот стоял на комоде. На его месте стояла со вкусом сделанная икебана в низком глиняном кувшине. Небо, человек, земля. Композиция сложена из веточки тернистого куста, напоминающего розу, но с цветами разного окраса.

На ажурной полке, отделяющей обеденную часть, в тонкой металлической рамке стояла фотография девушки, которую я искал всю жизнь. В ее глазах были блеск и обещание вечного солнечного лета. Фотография, которую через год сделает мой пациент. Она смотрела на меня.

Люди, у которых объективные проблемы, — это самый большой кошмар психологов. Если кто-то боится пауков, имеет фобии, понятно, что с ним делать. К таким вещам психолог подготовлен. К сожалению, большинство людей, которые решаются признать себя ненормальными настолько, чтобы позволить чужому человеку копаться в своих душах, приходят с проблемами внешними. Их терзают не комплексы и неврозы, порождение собственного разума, а другие люди. Что сказать тому, кто умирает от страха, потому что в любой момент может остаться без средств к существованию, и все указывает на то, что он прав? Внушать ему, что перспектива голода и визитов судебного пристава не имеет значения?

За годы работы я почти каждый день имел дело с людьми, которым, по сути, не мог помочь. Я мог пытаться выкачивать воду, латать дыры, но чаще всего просто смотрел, как они тонут. А теперь мне вдруг дана такая сила. Я мог делать то, о чем в беспомощности мечтает каждый психотерапевт. Я протягивал руку и исправлял людям жизнь. И это не на протяжении бесконечных месяцев, а в одно мгновение движущей силы. Одним словом или, возможно, мыслью. Я вводил в их жизнь изменения. И, честно говоря, не намеревался прекращать это.

Во всяком случае в этот день, сидя в своем кабинете, нашпигованный ксанаксом, я ждал своего особенного клиента — «нулевого пациента» странной эпидемии чудес.

Конечно же я боялся. Откровенно говоря, просто умирал от страха: руки потели, меня мутило, в горле першило, что вызывало мучительный сухой кашель, кишки свело в узел. Потому я принял успокоительное. Оно блокировало меня, погасило панику, но не притупило. Думать я мог. Я принял к сведению, что этот господин, которого я ждал, опасен. Я намеревался вести себя очень осторожно. Крайне осторожно. Мне, конечно же, хотелось ему помочь, но прежде всего мне хотелось узнать, в чем дело. Я знал ответ, пусть даже не осознавал этого.

Но пациент не пришел.

Ждать я не люблю. И вообще все обставляю так, чтобы не погружаться в это ужасное состояние, когда нельзя думать, нельзя ни на чем сосредоточиться, все вокруг никакое и гладкое, не дающее зацепки для воображения, как комната, в которой проводят эксперименты с сенсорной депривацией.

Кабинет в клинике именно такой. Белые стены, белое окно, серая, как пепел, плитка. Слепая, страшная, арктическая белизна. Фон.

И часы, тикающие мелкими электронными шажками.

На пятнадцать академических минут опоздать может каждый, даже без особой причины. Конечно, я помнил, конечно, у меня записано и так далее. Но хватит мелкого слаженного заговора темных сил, и дела не идут, как надо, и каждое встреченное на пути обстоятельство превращается в препятствие, а простое дело типа «визит в шесть» становится бегом с препятствиями. Если опоздание больше, чем полчаса, что-то на самом деле случилось.

Какая-то авария, какая-то спица в колесе действительности, которая ненадолго выбила пациента из колеи жизни. По истечении получаса ждать уже нечего, особенно если эти полчаса сто´ят, как два билета в кино.

Я ждал уже сорок пять минут.

Я смотрел на свои руки. Обычный человеческий инструмент, который вдруг приобрел странные способности. Что же я, собственно, мог? Лечить? Собрать радиоприемник или карабин? Просто руки. Обыкновенные. Почему они могли творить чудеса?

Я смотрел на поверхность стола. Никакая, ДСП, покрытая лаком. Фон. Пустой. Как стены, окно и потолок. Ничего.

Ожидание. И быстрый-быстрый электронный шепот часов.

Но он все же не пришел.

Нельзя обижаться на пациента. Это не деловая встреча. Подождать пятнадцать минут, закутаться в пальто и отправиться домой. «Ну, извините, как же так можно?! Это несерьезно!» Нет. Так вести себя непрофессионально. Может приключиться все, что угодно, но ты постоянный и неизменный, как риф. Ты — психотерапевт. Нужно ждать.

У меня была кружка, украшенная картой Африки девятнадцатого века, а в ней несколько глотков остывшего чая. В кармане пиджака лежали помятая пачка сигарет и зажигалка. Во мне была доза ксанакса, сжигающая химическим огнем любое беспокойство, страх или сомнение. Все, что могло поколебать прохудившийся корабль моей души.

Я ждал.

Но несмотря на это, был не готов к тому, что дверь когда-либо откроется. Но дверь открылась.

Только тот, кто в нее вошел, определенно не был продавцом животных.

Я не был в армии. В то время, когда я заканчивал учебу, студентов в армию не брали. Не было денег, или не было времени, или, может, повода. Однако ж я мог распознать автомат Калашникова.

Особенно тогда, когда его ствол направлен тебе в голову.

На вошедшем в кабинет мужчине были тренировочные брюки «найк» с лампасами, русская толстовка с камуфляжным угловатым рисунком, представляющим зеленовато-голубые квадратики на светло-зеленом, цвета горошка фоне. И эта черная, истрепанная, тридцатикратная смерть в руке.

Я открыл рот и ничего не сказал.

Сюда заходили разные люди. Обычно просто несчастные, иногда нечестные. А иногда, хоть и редко, действительно страшные. Но никогда такие, как этот. И дело даже не в том, что у него был автомат, из которого он мог в