Любовь: история в пяти фантазиях - Барбара Розенвейн

того, сохранилась музыка для этой песни, зафиксированная в одном из самых ранних образцов нотных записей, и сегодня это произведение нередко исполняется[149]. Когда Бернарт утверждает, что он — или по меньшей мере его лирическое alter ego — поет «прекрасней всех певцов других», именно любовь наделяет поэта гением, необходимым для сочинения стихотворения, которое по-прежнему ослепляет своей метрикой, рифмами и движением строф[150]. Бернарт похваляется, что превосходит всех остальных трубадуров именно потому, что охотнее повинуется «приказам» любви. Вот как эта мысль звучит в его песне:

Я сердцем, волею, умом,

Душой и телом предан ей.

Не ведаю других путей,

Всевластной силой к ней влеком.

Поскольку сила любви столь велика, поэт отдал ей всего себя — сердце и разум, тело и душу — и восхваляет свою преданность. Бернарт является рабом любви и этим немного напоминает Алкивиада, но он полностью отличается от платоновского персонажа, поскольку полагает, что в этом рабстве и заключается сама его добродетель. В следующих строках Бернарт утверждает:

А тот, кто чужд Любви и в ком

Навеки голос сердца стих,

Тот мается среди живых

Непогребенным мертвецом.

Доблесть во времена Бернарта обычно выступала атрибутом воина, рыцаря и дворянина, но теперь на нее претендует поэт.

К тому же Бернарт и сам является добрым и верным рыцарем, а не предателем, в отличие от множества других людей тех времен: «Я славу Донне воздаю // В словах правдивых и простых». Но вот проблема: как Донна узнает, что он по-настоящему влюблен, а не просто хочет ее соблазнить? Поэту нужен какой-нибудь ясный знак — он желал бы, чтобы предатели и «любезники пустые» носили «парочку рогов витых»! Он отказался бы от всех богатств этого мира (которых, правда, у него и так не было), «чтоб Донна… любви внимала лишь моей». Впрочем, она в любом случае должна это понять, как только взглянет на Бернарта:

Бледнея пред ее лицом,

Не скрою даже от чужих,

Что ног не чувствую своих,

Бессильным трепещу листом.

Любовь заставляет поэта не только трепетать, но и, что еще хуже, доводит его до слез, поскольку Донна не отвечает ему так, как он хотел бы:

В плену Любви лежу ничком,

Тюремных не открыть дверей

Без сострадания ключей, —

А Донны нрав с ним не знаком.

В отличие от страдающих любовной болезнью пациентов Галена, которых слишком смущали собственные чувства, Бернарт готов признать и принять опыт любви со всеми его взлетами и падениями:

Любовь палит меня огнем,

А сладко мне от мук таких —

Умру и вновь воскресну в них

Сто раз на дню, и день за днем.

Блажен пораженный стрелой Купидона! Быть больным любовью — значит открыть в себе самое лучшее:

Я в муках наслажденье пью —

Но стать ему еще полней.

Что же просит поэт взамен этой любви? Кажется, что любовь сама по себе является достаточной наградой:

Себя вам, Донна, отдаю,

И мне сеньоров нет иных.

Не нужно мне наград любых,

О них и мысли не таю.

Вам предан я всем существом,

Слуги покорного верней.

Дамы, господа и слуги — совершенно привычные фигуры как для юга Франции, где жил Бернарт, так и для большинства других мест в Европе. Предполагалось, что слуги будут «любить» своих господ и дам, а те в ответ «полюбят» своих слуг. При дворе графа Тулузы Раймунда V, одного из главных покровителей трубадуров, слова из лексикона любви регулярно использовались для обозначения подданных: в официальных документах графа, не имеющих ничего общего с сухой казенщиной, говорилось о его «любви» к своим «верным людям», которые выступали с ним на войну; граф любил и людей, служивших у него при дворе, и горожан, и монахов в монастырях, которым он покровительствовал. В классическом ритуале вассалитета одним из способов, при помощи которого давалась клятва в подобной любви, выглядел так: вассал опускался на колени, клал руки, соединенные в молитвенном жесте, между руками своего господина, обещал быть ему верным, а затем вставал, после чего они могли поцеловать друг друга в губы. В дальнейшем коленопреклонение станет позой, принятой для предложения руки и сердца. Бернарт же, подобно тому воздыхателю, рассчитывает разделить постель со своей госпожой:

Но, Донна, — вот какое

Терпение людское! —

Коль вас не расцелую,

Мне не найти покоя.

Дверь вашего покоя

Открыть ночной порою, —

И вас обнять нагую! —

Вот счастье золотое![151]

Вполне возможно, поэт имел в виду, что хочет жениться на этой даме: утверждая, что отдал любви свое сердце и разум, тело и душу, Бернарт определенно обыгрывал формулировку стандартного обета при вступлении в брак, используемого на юге Франции: «Я отдаю себя тебе». Однако ключевым в рассмотренном выше знаменитом стихотворении оказывается слово «игра»: в финале поэт надеется, что Донна простит его за «немало дней, как я оставил милый дом». Иными словами, он даже не был поблизости от женщины, которую так страстно желал, и на деле превозносит не ее самое, а собственный чудесный и мучительный опыт, полнейший отказ от несбыточного желания.

Тот же сюжет разворачивается во многих песнях трубадуров, чьи эротические надежды редко сбывались. Например, Жофре Рюдель (расцвет творчества ок. 1125–1148 годов) воспевал свою «далекую любовь» (amor de lonh), а другие трубадуры повествовали, как жестоко отвергали их дамы, повергая в безнадежное отчаяние.

Так воспринимали свою непоколебимую любовь мужчины, но среди трубадуров было немало и женщин (trobairitz), имевших собственное представление о мужчинах, которых они любили в свой черед. Женщины-трубадуры тоже обретали добродетель в любви и потому любили открыто и радостно, хотя часто, как и мужчины, были вынуждены сетовать на предательство. Но даже в этом случае их любовь сама по себе была настолько ценной, что превращала боль в предмет гордости. Вот как писала об этом во второй половине XII века графиня де Диа, которая, как и Бернарт де Вентадорн, вероятно, происходила из не очень знатной семьи:

Повеселей бы песню я запела,

Да не могу — на сердце накипело!

Я ничего для друга не жалела,

Но что ему душа моя и тело,

И жалость, и любви закон святой!

Покинутая, я осиротела,

И он меня обходит стороной[152].

Как и Бернарт, графиня де Диа не только сочиняла песни, но и исполняла их (музыка к этой песне также сохранилась[153]), и петь ее побуждают чувства, пусть они и горьки. Она любит — и все тут. Но ничто не помогает — ни ее милости (merces; спала ли она со своим