Младший брат - Бахыт Кенжеев

— Что ты делаешь тут?—нагоняет его Клэр.

— Охочусь, милая.

— Нашел что-нибудь?

— Дохлый номер.

С сожалением пробегает он взглядом по полкам, пестрящим серебряной по синему вязью грузинских названий, а шофер автобуса уже в третий раз нажимает на клаксон. Мистер Файф с натугой раскрывает окно, громогласно поясняя, как полезен его легким здешний воздух. Да и в самом деле, жара и запах дорожной пыли в этих местах странно смешаны с горной свежестью. А вокруг тишина, даже стайка мальчишек, сгрудившаяся у автобусных дверей, помалкивает. Наверняка успел шикнуть на них потихоньку строгий Гиви, но даже он не может запретить им показывать пальцами на Люси и Хэлен—-обе дуры сегодня нацепили шорты и едва прикрывающие тело майки, так что в музей Сталина их пустили с большим скрипом.

По пути в город можно, наконец, отдохнуть и от Гиви—он подсел к профессору и, расточая самые обольстительные улыбки, ведет с ним крайне не нравящийся Марку разговор, из которого долетает то «нельзя же не согласиться, что Сахаров все-таки клеветник», то «вот я, например, был в Англии, я путешествовал с нашими грузинскими туристами на теплоходе вокруг Европы, и большой, между прочим, был теплоход, как же после этого у вашей пропаганды хватает совести утверждать, что мы, советские люди, не имеем права ездить за границу? Да каждый год, заметьте. за границей бывает не менее двух миллионов советских людей». Профессор, все еще переживающий свой сочинский афронт, от спора уклоняется, знай кивает головой, да и Гордон, который вполне мог бы вставить что-нибудь вроде того, что не густо советских туристов в Лувре, не кормят они что-то голубей на площади Святого Марка, не щелкают лучшими в мире советскими камерами у статуи Свободы,—даже Гордон, похоже, чуть опасается гостеприимного тбилисца. А энтузиазм Хэлен — как корова языком слизнула, потому что забыла отважная защитница рабочего класса в Нью-Йорке свои гигиенические тампоны, призвать на помощь Марка постеснялась, весь вчерашний вечер пробегала по аптекам и, как решила эту проблему,—Бог знает. Зато лучился счастьем мистер Грин — поймавшие его на улице два пижона с ходу отвалили ему две с половиной сотни за тридцатидолларовый «Поляроид» с одной запасной кассетой, и теперь он то и дело извлекал из бумажника три хрустящие банкноты, любуясь проступающим на свету адвокатским профилем Ильича.

И, конечно же, на третий день в Тбилиси полгруппы свалилось с расстройством желудка. «Это из-за воды,—Марк раздал им еще по порции лекарства.—К отлету в Ташкент будете, как огурчики, а то и раньше». «Безобразие! —вопила Люси, глядя красными от бессонницы глазами.— Кого я специально спрашивала в Москве, опасно ли пить воду из под крана? Немудрено, что в ней микробы и грязь, в такой некультурной стране! И чемодан мой по дороге в Сочи порвался, где моя компенсация?»

Вся эта проза, признаться, скорее радовала бедного Марка, по крайней мере никто не дергал его в последний вечер в Тбилиси. «Вольному — воля, спасенному — рай»,— почему-то пробормотал он, когда они с Клэр, взявшись за руки, свернули в звездный колодец переулка и побрели по набирающей крутизну булыжной дороге. Полыхали безучастные небесные светила, пылали и переливались, нестерпимо бил в глаза лунный свет и в двухэтажном домике с деревянными балконами на резных колоннах шумело застолье, выводили чинную мелодию надтреснутые и серьезные мужские голоса. Были сады, и были беспризорные придорожные деревья не без труда забравшись на кряжистую шелковицу, гид-переводчик Соломин что было сил раскачивал ветки, чуть сам не свалился вслед за дождем иссиня-черных ягод, обагрявших серые камни — кровавым? — нет скорее чернильным соком, безобразно перемазавшим им обоим губы и пальцы. Задыхаясь, одолевали Марк и Клэр каменистый склон, переглядывались, томясь. И был обрыв над городом, красноватый гранитный парапет, и река в отдалении светилась, мерцала, гасла в обрамлении черных гор. Мужской хор давно смолк. Дул неторопливый ветер, и листья высокого тополя, растущего на склоне шагах в десяти под обрывом, шумели почти на уровне глаз.

Глава вторая

Прощаясь, американцы Гиви не обидели. Получил он на память бутылку виски, блок «Уинстона», да к тому же Дюжину пакетиков с лезвиями для безопасной бритвы, купленных по его просьбе недоумевающим мистером Файфом в местной «Березке», называвшейся неудобопроизносимым именем «Цинцинателла». Его ли хлопотами, по счастливому совпадению, но для отъезда в Ереван грузинское отделение Конторы расщедрилось для группы на роскошный, блистающий лаком и краской новенький венгерский автобус о тридцати четырех местах. Гиви сочно перецеловал всех женщин, перетряс руки всем мужчинам и скрылся в гостинице, унося с собою, помимо коллективных приношений, небольшой пакет лично от Хэлен, точно такой же, какой вручила она сочинской Леночке. Полупустое чудо техники, издав тоскливый гудок, мягко отчалило от «Иверии», запетляло по одноэтажным улочкам, миновало сталинский центр и оруэлловские новостройки, потом потянулись заводы, при виде которых туристы стали наперебой вспоминать пейзажи Нью-Джерси, потом серо-зеленая виноградная долина—а там Грузия и кончилась, и на границе с Азербайджаном, у придорожного поста ГАИ, испугал оживленных туристов вид остова «Волги» — смятого, искореженного страшным ударом о дно ущелья.

«Довольно надрывов, довольно,—устало размышлял Марк, покуда его подруга, утомленная бесконечными плоскими виноградниками за окном, дремала у него на плече,—потешился—и будет. И чего я боюсь, мальчишка? Разве мало было всех этих смазливых американочек? Разве не издевался бы надо мною, вчерашним и позавчерашним, тот же Иван? Что за пошлость—влюбляться, когда все заведомо обречено, что за дешевый романтизм?..»

Долгая предстояла дорога. Но виноградники понемногу начали редеть, печально поглядел вслед автобусу ушастый ослик с непомерным тюком на выгнутой спине—и по сторонам задыбились горы, не лысые, травянистые, как два часа назад, а покрытые южным непроходимым лесом или уж—совсем мрачные, каменные, черно-коричневые. За персиковыми садами и черепичными крышами Дилижана дорога взметнулась круто вверх, поворачивая через каждые полсотни метров, и за каждым поворотом еще сильнее захватывало дух от высоты, от близости неба, от чудного устройства и ускользающей от первого взгляда гармонии гор и долин. Сколько раз проезжал этой дорогой, а все не насытишься с прежним нетерпением ждешь того, что неведомо твоим случайным попутчикам. Скоро в глубине песчаной и глиняной равнины, за неряшливой Семеновкой, блеснет дивное озеро, закружатся над ним белые росчерки чаек и на узком полуострове встанут две заброшенные церквушки почерневшего камня — скоро, погоди.

Отобедали на берегу Севана разрекламированной еще в Москве форелью и пустились дальше. «Совсем другой язык,—отбивался Марк,— грузинский—из кавказской семьи, армянский—из индоевропейской, да и не суетитесь вы, местный переводчик все расскажет подробно...» Впрочем, у него был в запасе беспроигрышный номер, вернувший ему пошатнувшееся было доверие американцев. Автобус остановился у склона, сплошь усеянного кусками вулканического стекла. «Сюрприз!—надрывался Марк.—Почти драгоценность! Уникальный сувенир!» Надо ли говорить, что отзывчивый мистер Грин, покряхтывая, забирался в автобус с «полной сумкой. А Клэр копалась дольше других, ушла далеко по склону и вернулась с двумя странными камушками—у каждого в глубине сияла из-за внутренних трещин крошечная радуга. «Один тебе». «Зачем? Я здесь не в последний раз». «Пожалуйста». «Раз просишь... А что со своим сделаешь?» «В серебро оправлю — я умею — и буду носить».

Марк бросил подарок в казенную сумку, тщетно пытаясь вспомнить, есть ли у обсидиана мистические свойства, как у драгоценных камней. Нет. Просто черное траурное стекло. Одна слава, что возникло при извержении вулкана.

А на следующий день, когда он дожидался Клэр на площади перед гостиницей, сюрприз ожидал его самого. — Марк Евгеньевич,—услышал он робкий голос. На фоне стрекочущего фонтана перед ним стоял плюгавый солдат пограничных войск со школьным портфелем в руке — из тех, кого тянет, по жалостливой русской традиции, назвать «солдатиком».

— Простите?—сощурился Марк.

— Марк Евгеньевич,— солдатик переминался с ноги на ногу,— я вас сразу узнал...

— А я вас что-то...—начал Марк, но тут же, вскочив, солдата обнял и даже расцеловал. — Петька!

Петя Скворцов был тем самым принципиальным уклонистом, о котором рассказывал отец Марка заезжему американцу в баптистской церкви. Марк «помнил его в сером пиджачке и бумажных брюках из комиссионки и теперь с веселым любопытством рассматривал, как сидела на отцовском протеже военная форма. Сидела, надо сказать, ужасно. Мундир топорщился, на голенищах пыльных сапог образовались стойкие складки, а подворотничок, надетый, видимо, утром, сплошь покрывали черные пятна.