Двенадцать несогласных - Валерий Панюшкин

Он прошел паспортный контроль, и вокруг Наташи никого не стало на российской границе. И когда никого не стало, пограничница спросила:

– Вы Морарь Наталья Григорьевна?

И Наташа испугалась. Потому что в молдавских паспортах не пишут отчеств. Узнать отчество из паспорта пограничница не могла. Стало быть, узнала из компьютера: из письма какого-то, из предписания – от безликой государственной машины, которая, оказывается, ищет зачем-то Наталью Григорьевну Морарь, внесла ее в память, пока та разгуливала с любимым человеком по пляжу в Кесарии. Ничего хорошего из такого вопроса не следовало. Наташа ответила:

– Да, я Морарь Наталья Григорьевна.

Явился старший пограничный офицер. Отозвал Наташу в сторону, повел в какую-то комнату, попросил предъявить пресс-карту, попросил показать билет, спросил, нету ли каких еще документов, удостоверяющих личность, и потом сказал наконец:

– Вам, Наталья Григорьевна, запрещен въезд в Россию. Вы сейчас полетите обратно в Израиль.

– Почему? На каком основании? – залепетала Наташа, потом взяла себя в руки и сказала: – Во-первых, представьтесь.

– Я имею право не представляться, – соврал офицер. – Основанием для вашей высылки служит предписание из центрального аппарата Федеральной службы безопасности России, – нагромождение родительных падежей, хотелось спать, спать обнявшись, а потом проснуться, улыбнуться, пойти варить кофе… – Я просто исполнитель. Я не имею права ничего объяснять.

Обрывки мыслей замелькали у Наташи в голове. Она представила, как бесконечно кружится на ленте транспортера ее невостребованный чемодан. Она представила, как возвращается в Израиль.

– Подождите, в какой Израиль? У меня же нет многократной израильской визы. Меня же не пустят в Израиль!

– Я не знаю, – офицер пожал плечами. – Будете летать между Москвой и Тель-Авивом хоть всю жизнь. Это нас не касается.

Наташа растерялась. Оглянулась вокруг. В зале никого не было. Мигала над головой лампочка дневного света, подражая звуку, с которым мог бы биться об эту лампочку мотылек. Москва, в которой Наташа прожила последние шесть лет жизни, была вот она – за стеклянными матовыми стенами, но туда нельзя было попасть. «А как же квартира? – подумала Наташа. – Я же снимаю квартиру? А вещи? У меня же нет даже сменной одежды?»

Тут из-за будки паспортного контроля выглянул Илья. По правилам после прохождения паспортного контроля ему надлежало идти получать чемодан, но он вернулся, потому что Наташа все не шла. До Ильи было метров двадцать пустого пространства, но Наташа крикнула Илье:

– Мне запрещен въезд в Россию! Илья! Мне запрещен въезд в Россию!

И Илья тоже начал кричать. Из-за красной линии, не пересекая границы, он кричал пограничникам, что те не имеют права, что тут в аэропорту как минимум две телевизионные камеры, что сейчас придет корреспондент радио «Эхо Москвы»… А пограничный офицер сказал ему:

– Если вы действительно хотите помочь своей подруге, пойдите и купите ей билет в Кишинев, домой. Иначе я вынужден буду отправить ее в Тель-Авив.

Журналисты, с которыми Наташа ездила в Израиль, скинулись и купили ей билет в Кишинев. Несмотря на поздний час, Илья позвонил Евгении Альбац, заместителю главного редактора своего журнала. Сказал, что Наташу не пустили в страну. И когда он говорил это, его голос дрогнул.

А Альбац, строго-настрого запрещавшая какие бы то ни было романы на работе, не знала, что у Наташи и Ильи роман. И когда Илья позвонил ей ночью, она подумала, что не может у человека так дрожать голос, если в страну не пустили просто его коллегу.

Не прошло и часа, как Альбац приехала в аэропорт. Она привезла с собой адвоката, корреспондента радио «Эхо Москвы» Ирину Воробьеву, круассаны и бутылку воды. От адвоката не было никакого толку. Воробьева каждые полчаса выходила в эфир с новостью о том, что журналистке оппозиционного журнала «The New Times» Наталье Морарь запрещен въезд в Россию, но толку тоже никакого от этого не было. Толк был от круассанов. Наташа была голодна.

Каким-то чудом Альбац разрешили пройти к Наташе ненадолго через «зеленый коридор». Через лабиринт матовых стекол, мимо машины, которая видит чемоданы насквозь. Альбац шла передать круассаны. Ее трясло. Она говорила Наташе, чтобы Наташа не волновалась. Что пройдет всего несколько дней и недоразумение разрешится. Но ее трясло.

Илье тоже разрешили пройти к Наташе через «зеленый коридор». Принести ее чемодан и билет авиакомпании «Air Moldova». Они прощались, стоя по разные стороны символической красной линии, обозначавшей российскую границу. Рядом с ними стоял пограничный офицер. Наташа просила офицера уйти ненадолго, оставить их вдвоем, но он не ушел.

Наташа вдруг вспомнила, что в ее чемодане лежат купленные в Израиле подарки для Илюшиной мамы, а в Илюшином чемодане лежат подарки для ее мамы. Раскрыла чемоданы и начала перекладывать подарки. Соль с Мертвого моря, кусок белого известняка, из которого выстроен Иерусалим, кипарисовый крестик, блузочки, сарафанчики… И еще выяснилось, что многие женские и мужские вещи перепутаны, лежат в чемоданах и обнимаются. И Наташа стала перекладывать вещи, разлучая их. И тут офицер сказал:

– Ну, все! Пойдемте.

Молодые люди поцеловались через красную линию. Илья сказал:

– Не бойся, мы тебя вытащим.

Наташа взяла чемодан и зашагала вслед за офицером. То, что она чувствовала – это была своего рода эйфория. Как раненый человек несколько минут еще думает, будто может идти. Она шла и думала, что назавтра начнется ради нее скандал в средствах массовой информации. Она думала, что подключатся адвокаты. Что ее друзья правозащитники… Потом она оглянулась. Илья стоял на красной линии и смотрел на нее. И тут ей к горлу впервые подкатили слезы – горькие, детские, бессильные.

Офицер привел ее в крохотную комнатку. Два метра на три. В комнатке была розетка, лавка, составленная из четырех пластмассовых стульев, и ни одного окна.

– Меня депортируют? – собралась с мыслями Наташа. – Депортация возможна только по решению суда.

– Вас не депортируют, – парировал офицер. – Вам запрещен въезд.

– Тогда почему я должна находиться в камере для депортированных? Почему я не могу посидеть в зале ожидания, в баре?

– Заходите!

Офицер мягко подтолкнул Наташу в эту камеру без окон и закрыл за Наташей дверь.

Мысли изгнанника

Наташа сидела в этой крохотной камере, и разные мысли прыгали у нее в голове. Когда это началось? Почему? Когда? В школе? Как это получилось, что еще в школе она была неизменной заводилой всех ребяческих бунтов и революций? Почему? Она не должна была. Она должна была быть тихой и благодарной. Девочка из маленького города Хынчешты, из такой провинциальной дыры, где нет ни малейшего шанса не то что на хорошее образование и карьеру, а даже и на приличное замужество. Потому что все мужчины, которые чего-то стоят, заведомо уехали из Молдавии на заработки в Москву. Девочка из полунищей семьи, где целую неделю на ужин может быть только пустая фасоль или пустые макароны. Где в качестве роскоши покупают только цветы и газеты. Потому что цветы прекрасны, девочка, а в газетах пишут про большой и сверкающий мир, в который ты никогда не попадешь, бедная девочка.

Все, что могла сделать для Наташи мама, так это переехать в Кишинев и отдать дочку в русскую школу: может быть, когда-нибудь, как-нибудь… Но школа была плохонькая. С этаким образованием нечего было и мечтать о поступлении в университет. И тут Наташе повезло: в их плохонькую школу пришла подрабатывать учительница физики из самого лучшего в Кишиневе частного лицея «Гаудеамус». Эта учительница решила почему-то, что Наташа – математический гений, и уговорила директора лицея, где обучение стоило невероятные для Молдавии сто долларов в месяц, взять девочку бесплатно.

Наташа должна была быть тихой и благодарной. Но однажды эта самая учительница запретила закрыть окно во время урока, а под окном сидела Наташина не подруга даже, а просто одноклассница Люда. Люда была простужена в тот день. Ей было холодно сидеть под открытым окном. Ее знобило. А Наташе вдруг показалось, будто нет ничего на свете важнее этого окна и этой простуженной Люды, и она крикнула учительнице: «Так же нельзя!» И дети ведь всегда кричат вместе: они кричали, что надо закрыть окно, а учительница поставила им всем двойки. Дети взбунтовались, ушли с урока, нажаловались директору. А на следующий день учительница подготовила от имени детей письмо, в котором говорилось, будто не было никакого окна и никаких несправедливых двоек, а просто они дурные дети. И на уроке учительница потребовала, чтобы дети это письмо подписали. И первой она обратилась к Наташе Морарь, своей любимице, своей протеже, которая должна была быть тихой и благодарной.

– Ну, Наташа, подписывай.

Наташа встала, потому что школьный этикет предполагал вставать, когда к тебе обращается учитель. Подошла к учительскому столу, раз уж встала. Посмотрела на лживое письмо на столе и сказала: