Друзья и звезды - Михаил Веллер

В.М. Да, он композитор.

М.В. А начинал в театре как технический работник — инженер?

В.М. Нет, у него папа был инженером, причем он строил дороги. Папа начинал сразу же с песен.

М.В. Папа. Его папа?

В.М. Мой папа.

М.В. Ваш папа?

В.М. Папа — Кирилл Молчанов — начинал с песен.

М.В. Инженером не был.

В.М. Инженером не был.

М.В. Инженером был его отец.

В.М. Да.

М.В. Как прекрасна ясность.

В.М. Он кончал консерваторию. Папа. Но сначала он был в армии. Во время войны — в военном оркестре. Потом закончил консерваторию, потом писал музыку, вначале песни.

М.В. Какая из песен Кирилла Молчанова самая знаменитая, если можно назвать?

В.М. Ну, я родился седьмого октября пятидесятого года прямо под песню «Вот солдаты идут».

М.В. Ну, это была одна из самых знаменитых песен эпохи.

В.М. Мы жили на нее десять лет. Гонорар шел, отчисления за каждое исполнение. Потом папа, к сожалению, увлекся оперным жанром. Он очень любил музыкальный театр и очень увлекся оперой.

Мы все жили очень много в Старой Рузе — это Дом творчества композиторов. Дачки такие чудесные стояли. И в очередной Новый год папин друг — замечательный композитор и еще более очаровательный человек Сигизмунд Абрамович Кац (в просторечии Зига Кац) написал ему эпиграмму и на стенку повесил:

«Вот солдаты идут,ничего не поют,говорят, что Молчановполон оперных планов».

Папа чересчур, на мой взгляд, увлекся операми, что не очень хорошо сказалось на всем остальном его творчестве. Он больше не писал песен специально, а писал их только для фильмов. Музыку для фильмов он писал за неделю. Некоторые писали месяц, два. Он все очень быстро делал. И, по-моему, не очень серьезно относился к своей музыке. Он мог бы совершить в музыке гораздо больше, но не стремился к этому. Так же как и я, в общем, тоже никогда особо ни к чему не стремился.

М.В. У меня это всегда вызывало какое-то очень горькое чувство. Это даже не зависть. Я как-то своими данными всегда обходился. Но когда встречаешь человека, которому сумасшедше много дано от природы и который, конечно же, по своим способностям может достичь всего, и не в одной — в нескольких профессиях, если бы он их избрал, — а при этом не напрягается, ничего не достигает и не хочет, — ну печаль берет… Ему, может, и неплохо, но жизнь мелкая выходит вместо больших дел. Вот как профессиональный спорт: биться головой в стенку, пока не сделаешь всё, что мог. В чем и смысл. В больших трудах счастья, может быть, не так-то уж и много, но все равно как-то жалко.

В.М. Жалко, конечно, можно было сделать гораздо больше. И папа мог сделать гораздо больше, и я мог сделать… Но я не жалею, не жалею. У меня все было связано со случаем. Как у Блока: «…нас всех подстерегает случай». Все, что я делал в журналистике, и в пишущей, и в телевизионной…

М.В. Пока вы работали в АПН, вы много бывали в Голландии?

В.М. Я в Голландии бывал и до АПН. Я студентом первый раз поехал в Голландию… мне восемь месяцев оформляли характеристику!

М.В. Долго там пробыли?

В.М. Месяц, переводчиком на огромной советской выставке. Нас было три переводчика: два из Института международных отношений и я, единственный из МГУ. А всего сколько раз я был в Голландии, я не знаю… больше ста раз, вероятно.

М.В. Получается, фактически вы летали взад-вперед Москва — Амстердам.

В.М. Раз пять-шесть в год я летал. На неделю, на полторы — по-разному.

М.В. Когда вы переводили упомянутым Суслову, Щербицкому, — это было в Голландии?

В.М. Нет, они туда не ездили никогда. Это было ниже их достоинства.

М.В. Это сюда голландские камрады приезжали на инструктаж, на отдых и за деньгами?

В.М. Нет. Дело в том, что Голландская компартия говорила, что у них десять тысяч членов. Но я-то знал, что у них нет десяти тысяч членов. Они внушали всем, и нашим в том числе, что их много, вот поэтому с ними поддерживали отношения наши партийные власти.

Я очень подружился со многими руководителями этой партии. Мы вместе пиво пили. Они ведь очень простые люди, голландцы. Мы пиво вместе пили, и в какой-то порнотеатр они меня сводили, показали там. Но у них было две вещи, из-за которых наша власть не могла с ними сотрудничать серьезно. Во-первых, они все время за права человека выступали. И во-вторых, у них там ну если не полпартии, то одна треть — это были гомосексуалисты и лесбиянки.

М.В. Уже тогда?

В.М. Да, уже тогда, это они очень поддерживали, потому что это права человека. А нашим разве можно было объяснить такое. Поэтому наши бонзы старались туда не летать.

И когда проходили съезды Голландской компартии, от Союза меня одного посылали часто на эти съезды. Я им привозил оттуда, значит, свои доклады о происходившем — по тридцать — сорок страниц. Красивые я писал им эти доклады. Они никак не могли понять, зачем так много — но красиво смотрелось.

М.В. Вопрос безобразный, но сугубо профессиональный: в Комитет, в КГБ, приходилось писать отчеты о поездке?

В.М. Нет, от меня сами писали. Мои отчеты брали и переписывали.

М.В. Когда-то у нас в Ленинграде все переводчики, работавшие в «Спутнике» и в «Интуристе», проводив группу за вертушку в аэропорту, среди прочих обязанностей садились и писали отчет для своего куратора из Комитета Госбезопасности о работе с группой.

В.М. Я знаю.

М.В. Вот про это я и спрашиваю.

В.М. Но дело в том, что я-то работал с ЦК партии, а ЦК к себе КГБ близко не подпускало. И они очень боялись, комитетчики, ЦК партии, потому что любой референт (у меня был чудесный референт по Голландии — Юлий Дмитриевич Кошелев) — он мог позвонить зампреду КГБ и сказать: вы не туда лезете! И тот должен был сдать назад.

М.В. Слушайте, Володя, как высоко вы ходили!

В.М. Ох как высоко! За три рубля. Три рубля в день. И шестиразовое питание. Это я когда работал на съездах партии…

М.В. Три рубля в день — это не самые большие командировочные…

В.М. Но я много ездил в Голландию, мне было очень приятно. Я все время собирал там какой-то материал себе, у меня были потрясающие знакомые: от самых верхов — от королевских — до самых бомжей, хиппи каких-то. Хиппи потом стали послами.

М.В. Жутко любопытно: ваши первые впечатления от Христиании? В те времена советский человек и вообразить себе не мог этой коммуны левых маргиналов и нарков.

В.М. Ну, я вам так скажу: первое впечатление о Голландии — Амстердам. Я прилетаю, мы едем на автобусе в огромный выставочный комплекс, где нам предстоит работать. Первое, что я вижу, — огромная вышка, на вершине которой реклама Marlboro крутится. Я думаю: елки-палки — Европа-па-па! А второе впечатление, когда мы туда приехали, голландцы нас встречали, и они дали нам коктейль Campari Orange — Campari, а в него добавили апельсиновый сок. И вот у меня лет 10 после этого ощущение было: если я приехал за границу и не выпил Campari Orange — значит, я еще не приехал за границу.

М.В. Это потрясающе. Первый раз в жизни я читал лекции в Италии, в Милане, и в первый же вечер я из мини-бара в номере гостиницы вытащил пузырек именно Campari. Вылил в стакан, понюхал, добавил капельку сока, выпил — понравилось. Вкус — списьфициский. После этого я стал выпивать оба эти пятидесятиграммовых флакончика каждый вечер. У меня это оказался тоже первый заграничный алкогольный напиток.

Вот таким образом на Campari мы с вами наконец подошли к эпохе перестройки и к вашему вступлению в телевидение. Итак. Как вы пришли на телевидение?

В.М. Я хотел уходить из АПН, потому что невозможно было дальше работать в Голландии. Дело в том, что в Голландии оба журналистских места были заняты не журналистами. Во всех странах журналист один хотя бы сидел, а здесь — нет. Ну о-очень сладкая страна.

М.В. А интересно — один от Комитета, а другой от ГРУ?

В.М. Оба от Комитета. Симпатичные ребята. И когда одного выгнали власти, что-то он не то сделал, а второй еще язык не выучил, — тогда-то как раз меня и позвали на годик. Но ровно на год, сказали: 1-го декабря едешь в Голландию — и 1-го возвращаешься.

1-го декабря 83-го года мы уехали — и 1-го декабря 84-го мы вернулись. Мы — это с женой и дочкой, которой сразу же было разрешено пойти туда, куда не разрешали никому, — в протестантский голландский детский садик.

М.В. Ух ты!

В.М. Такое благоволение всего лишь по той причине, что я послу издал моментально в Голландии книгу — том собрания сочинений Громыко. Причем 5 экземпляров в сафьяновом переплете. И посол поехал и лично подарил своему министру иностранных дел Громыко его нетленные труды на голландском языке, вышедшие в преисполненной внимания Голландии. Не знал я по-голландски, как «сафьян», но в итоге выяснили с трудом с издателем, что это такое, и издатель улетел для этого в Лондон и сделал 5 обложек в сафьяне. Что обошлось дороже, чем весь остальной тираж.