Друзья и звезды - Михаил Веллер

— Слушай, как ты мне хорошо про меня рассказываешь — это же приятно слушать. Я просто обожаю тебя слушать — когда ты говоришь про меня. Особенно мне. Уже я чего-то не помню — а ты, оказывается, помнишь. Значит, что-то там такое было! Спасибо за воспоминания.

— Миша, с Днем Победы!

— Спасибо, дорогой, тебя также!

— Здоровья до ста двадцати лет и победы тебе во всем!

— И тебе чтоб ты был здоров и счастлив у женщин и у читателей!

— У меня тебе подарок.

— М. А. Ну? Гм.

— Я не буду брать у тебя интервью. Я передумал. Я обойдусь. Это не обязательно.

— А вот за это — спасибо! Вот это хорошо. Вот это ты меня порадовал.

— Ну тебе же неохота, ты не можешь мне прямо сказать, зачем же я буду тебя мучить.

— Ты знаешь — я начинаю тебя любить! Я просто начинаю серьезнее, и что значит «серьезнее» — ну просто лучше к тебе относиться, в смысле — еще лучше. Нет, я рад, что ты все понимаешь, это очень хорошо.

— Если хочешь испортить отношения со Жванецким — возьми у него интервью. Я это прочитал в Интернете.

— Тонкое замечание.

— Я там же прочитал кучу твоих афоризмов — просто умирал от счастья весь вечер.

— Каких афоризмов? Я ничего не знаю.

— Ну например:

«Сколько ни воруй у государства — своего все равно не вернешь».

Или:

«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему».

«Одна голова хорошо, а с туловищем лучше».

— Да, это действительно мое. Это из разных произведений. Я этого не писал. В том смысле, что отдельно не писал. Я же вообще отдельные фразы пишу очень редко.

— «Чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше нам она». Я помню. А там еще было — я запомнил, слушай:

«Труднее всего человеку дается то, что дается не ему».

«Если тебе лизнули зад — не расслабляйся, это смазка».

«Если сложить темное прошлое со светлым будущим, то получится серое настоящее».

— Слушай, откуда ты все это взял? Интересно, я ничего не знаю. Где это можно прочитать?

— В любом поисковике набираешь «жванецкий афоризмы» — и тут же получаешь десяток страниц. Вот подожди, сейчас я открою. Твое? —

«Пока семь раз отмеришь, другие уже отрежут».

«Всякий раз, когда я вспоминаю о том, что Господь справедлив, я дрожу за свою страну».

«Чистая совесть — признак плохой памяти».

— Ладно, уже остановись, я потом сам найду. Хотя мне приятно, конечно, это слышать, как ты понимаешь.

— Нет, ну уж доставь мне удовольствие:

«Порядочного человека можно легко узнать по тому, как неуклюже он делает подлости».

«Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один».

— Ну что-то есть, правда?

— Сколько я когда-то слышал тебя на магнитофонах, столько все равно уже не услышу. И пленки-то бывали какие затертые, слова не разобрать, и еще смех все заглушает. Веришь ли, по пять раз взад-вперед гоняли неразборчивые места, чтоб догадаться о смысле и тогда разобрать слова.

— На магнитофонах, по-моему, стали записывать сразу. Еще райкинские спектакли иногда тайком записывали на пленку, и потом эти пленки ходили по рукам. Хрипели страшно. Но пластинки же выходили редко, это морока, редакторы, решения, планы, — а здесь раз, и все. А в конце шестидесятых уже же появились портативные магнитофоны, его можно было сунуть в портфель, в сумку, так стали писать прямо с концертов. Он сидит с портфелем и слушает, и смеется, аплодирует, а там у него торчит в щелке микрофончик, и он уносит весь концерт к себе домой.

— Я помню, как ты рассказывал:

Прилетаешь в город с новой программой, выходишь на сцену такой гордый, что сейчас будешь читать залу все новое, говоришь таким сюрпризным голосом: «Вот этого вы еще не знаете!» — и только произносишь одно слово, они уже кричат: «Знаем!» Да откуда ж вы все так знаете, я это только на той неделе в Москве два раза прочитал — и все?! С магнитофонов.

— Но на концерты все равно ходили, я тебе скажу. Это не мешало. Этот магнитиздат, как его тогда иногда называли, неподцензурный, неофициальный, он только прибавлял популярности.

— В народе говорили, что некоторые концерты записаны прямо с высокопоставленных дач, чуть ли не Политбюро.

— Действительно, приходилось и на дачах выступать, ну зовут, приглашают, понимаешь, просят. И что характерно, я об этом рассказывал уже давно, повторял: ты им читаешь про них же! — а они смеются и кричат: «Давай еще!» Нет, поразительные были люди.

— Я помню, как меня убила и снесла первая фраза твоей вещи: «И что характерно — министр мясной и молочной продукции есть, и он хорошо выглядит!» Я тогда летом с археологами копал Ольвию. Днем раскоп на солнцепеке, вечером пьем местное деревенское вино в спортивных дозах. Привезли из города батарейки к магнитофону и под закат, под канистру виноградного, поставили бобину. А в качестве стола у нас был ровик прокопан по прямоугольному периметру, по колено глубиной, и мы сидели, опустив туда ноги, вокруг этого застолья на уровне земли и травы. Так один от хохота свалился в этот ровик набок вниз головой так, что застрял, и никто не мог его вытащить, потому что сами хохотали как ненормальные.

— Миша, ты знаешь, Веллер хочет с тобой поговорить.

— А почему ты мне это сообщаешь? Мы уже говорили. Причем неоднократно, какие проблемы, я не совсем понял.

— В смысле ему очень нужно взять у тебя интервью.

— Да нет, он уже сказал, что ему не нужно.

— Это он просто из деликатности.

— Что-то я его не нахожу излишне деликатным. Андрюша, то есть ты за него ходатайствуешь, что ли?

— Ну типа того, если хочешь.

— Нет, это уже серьезно. Это мне даже нравится. Макаревич обращается с ходатайством к Жванецкому дать интервью Веллеру. Это уже ситуация, а?

— Отнесись правильно, он делает книгу о самых выдающихся людях.

— Он говорил. Тебя там случайно нет?

— Есть.

— Да, кажется, он говорил.

— Ну так?

— Слушай, зачем вам всем я? Ну что это кому даст, ну скажем откровенно?

— Но если тебе не очень трудно.

— М-м-м-эх… Я вернусь из Германии… ну пусть позвонит после двадцатого.

— Миша, у тебя будет запись юбилейной программы «Дежурный по стране», десять лет.

— Я сам удивлен. Уже десять лет.

— Я могу посидеть в студии? А то без твоего приглашения как-то неловко впираться.

— Вот хорошо, что ты спросил. Нет, если хочешь, ты приходи, конечно. Только не садись впереди. Сядь где-нибудь подальше так. На меня вообще очень действует присутствие друзей в зале. Это как-то напрягает. Ну, отвлекает. Перед друзьями же невозможно, если вдруг чуть что не так. А надо же чувствовать себя абсолютно свободно. Так что приходи. Но ты понял, сядь так, чтоб не бросался сразу в глаза.

— Году где-то в восемьдесят восьмом мне рассказывал знакомый директор из Останкино, как снимали твой первый большой сольный концерт на Центральном телевидении. Уже был Горбачев, перестройка, свежий ветер, стало можно. Но осторожно.

Большая студия. Ряды стульев. И буквально все заполнено ответственными товарищами. Из идеологического отдела ЦК, из горкома партии, из худсовета, еще черт знает откуда. С одной стороны, они приехали на бесплатный и закрытый (пока) концерт Жванецкого. С другой стороны, они по долгу службы обязаны бдить. Они выросли в атмосфере бдительности. Если что, с них за все спросят, они так привыкли.

А за выгородками и в проходах толпятся все свободные телевизионщики: концерт Жванецкого слушать. Тем более дубли, заминки, плюс вообще все то, что в окончательный чистый вариант, в эфир не выйдет.

И вот выходит Жванецкий. Аплодисментов нет! Не та публика, не тот расклад. Они сидят с облеченными доверием лицами контролеров и приемщиков программы.

Первая миниатюра. Смеха нет. Народ безмолвствует.

Вторая. Третья. Очень сдержанные аплодисменты.

И с тебя слетел кураж. Ну ледяной зал, инертный газ, в нем все вязнет, гаснет и глохнет. Ну не то настроение у концерта, нет того драйва.

Все окончилось, они молча встали и ушли. Ты остался не в ударе. Слегка даже растерянный. Не авантажный. Расстроенный. Что за черт. На всю страну пойдет. Все вещи проверены. Триумф провалился по непостижимой причине.

Однако концерт был всеми, кем надо, просмотрен и разрешен к выпуску в эфир. И руководство канала приняло решение его назавтра повторить по прежней программе. Может, веселее будет.

На следующий день в студию битком набился пестрый народ, и смеялся до восторженных спазмов. Все было как полагается и даже еще лучше: и реакция, и овации, и обвал хохота.

Ну так в эфир пустили тот вариант, где слушали без смеха и аплодисментов. И страна у телевизоров валялась и не понимала, почему в экране зал молчит с неким даже неодобрением.