Последний Совершенный Лангедока - Михаил Крюков

– Как на Лубянке? Разве там жили?

– Ты о чём? А-а-а, понял. Да нет, конечно, Маяковский жил на улице Лубянка, но это, в принципе, рядом с той конторой, что ты имела в виду. Но вообще, мадемуазель, не отвлекайте лектора! Вопросы потом.

– Хорошо, – послушно сказала Ольга, – потом так потом. Только имей в виду, что сейчас во Франции «мадемуазель» говорят только проституткам. Неудобно может получиться.

– Да? Не знал…

– Да не красней, ты же ничего такого не имел в виду, ну, не знал, и всё.

– А как же теперь обращаться?

– «Мадам».

– Какая же ты мадам? Мадам – она крашеная, с зубами на два номера больше положенных от природы и с наштукатуренной физиономией. Ты – самая что ни на есть мадемуазель! Ох, прости, пожалуйста… Я правда не хотел…

Ольга звонко рассмеялась.

– Давай оставим в покое лингвистику. В Европе совсем помешались на гендерном равенстве. По-моему, добром это не кончится. Называй меня просто по имени.

– Ага, хорошо… – я украдкой вытер лоб, – о чём это мы, значит? А, ну да, о площади. По справедливости её, конечно, надо было бы назвать именем Пастернака, он родился во-о-н в том домике, или именем Мейерхольда, о Булгакове даже и не говорю, но не сложилось.

А вообще, площадь знаменитая. У тебя за спиной когда-то стояло здание Театра кукол, ещё дореволюционное, а вот там, слева, где сейчас стоянка, был Театр «Современник».

– А Булгаков-то причём?

– Так ведь здесь давал гастроли чёрный маг! Видишь зал Чайковского? До революции здесь был театр Шарля Омона. Ну, конечно, никакой не театр, а кафешантан с порнушкой, а может, и с номерами, не знаю. А рядом с ним, там, где сейчас Театр Сатиры, до революции был цирк Никитина. Омон разорился и сбежал из России, его театр отдали Мейерхольду, а в цирке открыли мюзик-холл. Вот в этот-то мюзик-холл Воланд и пришёл, чтобы посмотреть на москвичей, отсюда выскакивали голые гражданки. Понятно, что автомобильного тоннеля тогда не было, а вот летний сад был там же, где и сейчас, и место, на котором стояла деревянная уборная, тоже определить можно.

Потом театр Омона снесли и начали строить театр для Мейерхольда, но старик постоянно менял требования к проекту и изрядно надоел архитекторам. Когда в тридцать девятом его арестовали, театр быстренько переделали в концертный зал, его ты и видишь.

– А за что арестовали Мейерхольда?

– По-моему, ни за что. Ему же к семидесяти уже было, какой из него враг народа? Но характер у Мейерхольда был – не дай бог. Наверное, обидел кого-нибудь, а тот возьми, да и донос напиши. По тем временам – достаточно.

– А Булгаков был знаком с Мейерхольдом?

– Чего не знаю, того не знаю. Но вот то, что Михаил Афанасьевич режиссуру Всеволода Эмильевича не любил и ядовито вышучивал, – факт. Помнишь, в «Роковых яйцах»:

«Театр покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского «Бориса Годунова», когда обрушились трапеции с голыми боярами» …

А в «Двенадцати стульях» режиссёр театра «Колумб» Ник. Сестрин – это тоже Мейерхольд.

У входа в концертный зал старухи с беспощадными глазами продавали календари с портретами Сталина и монархическую литературу. Сторонницы различных политических убеждений привычно и вяло переругивались.

– Что это? – удивилась Ольга.

– Заповедник гоблинов. Не обращай внимания, они безобидные.

На театральных афишах старательно кривлялись немолодые актёры в диковатых костюмах. Смотреть на них было неприятно.

И вот – Садовая, 221б.

– И правда, совсем рядом… – сказала Ольга, разглядывая зажатый безликими домами узкий двор. – Как-то я иначе себе всё это представляла. Знаешь, по-моему, Воланда здесь не было, я его не чувствую. И Коровьева не было, и Геллы. Просто двор.

– Булгаковская Москва ушла, – вздохнул я. – Вообще-то, у каждого поколения она своя, но сейчас город меняется как-то уж слишком быстро.

Ольга внимательно посмотрела на меня:

– И тебе это не нравится?

– Нет. Я давно уже живу в чужом городе. Это не моя Москва. Слишком много людей, машин, полированного стекла и рекламы. Москва всегда была тихим, зелёным, немножко сонным городом. Старые дома с арками, в которых были вросшие в асфальт чугунные ворота, заросшие кустами дворики с гипсовыми памятниками забытым военным и растрескавшимися вентиляционными шахтами бомбоубежищ, самодельные лавочки, столы для домино, чья-то старая «Волга», классики на асфальте…

– Парижане тоже проклинали барона Османа, а теперь этот город – столица мира. Наверное, по-другому не бывает.

– Наверное. Пойдём на Патриаршие, это недалеко. Там уже другая Москва.

Патриаршие встретили нас уютным шелестом листвы, запахом воды и чириканьем воробьёв. По дорожкам прогуливались моложавые бабушки с колясками, студенты на лавочках потягивали пиво и листали конспекты, кто-то дремал на откосах пруда, рискуя свалиться в воду. Было тихо и сонно.

– Ой, а это кто, Шрек?! – округлила глаза Ольга.

– Ну, да, памятник не задался, но не настолько же. Это Иван Андреевич Крылов, великий русский баснописец.

– Совсем не похож. Подойдём поближе?

– Да ну его. Нам вон туда.

Я взял Ольгу за руку, и как только её узкая прохладная ладошка легла в мою ладонь, мир вокруг исчез, мы оказались словно в прозрачной сфере, которая делала нас невидимыми для прохожих.

– Вот на этой лавочке сидели Берлиоз с Бездомным, когда к ним подошёл Воланд.

– А трамвай?

– Трамвай ходил здесь. То есть на самом деле трамвай здесь никогда не ходил, Булгаков его придумал, а вот Аннушка-Чума была, она жила с Булгаковым в одной коммуналке на Большой Садовой, торговала самогоном. Сядем?

– Страшно…

Не размыкая рук, мы опустились на скамейку. Я хотел что-то сказать, но Ольга сжала мою руку:

– Смотри!

По аллее, не торопясь, в сторону Тверского бульвара шла пара – высокий русоволосый мужчина в сером костюме вёл под руку женщину в красивом летнем платье.

– Это они… – прошептала Ольга. – Господи, не может быть…

Мужчина и женщина были так увлечены разговором, что не смотрели по сторонам.

– Оль, о чём ты? У него цифровой Canon на шее. Это просто туристы. Наверное, совпадение. А у тебя фантазия разыгралась.

– Не бывает таких совпадений, – убеждённо возразила Ольга. – И место здесь такое… Где же им ещё гулять?

…и нас закрутили узкие горбатые переулки, пыльные и странно пустые в свете угасающего дня. Ольга читала названия на навигаторе:

– Хохловский переулок, Малый Трёх… Трёхсвятительский, Хитровский… Какие странные названия… Где это мы?

– Ты же сейчас сама прочитала название. Это Хитровка. Когда-то – самый разбойничий район города. А сейчас, пожалуй, последний нетронутый уголок старой Москвы. Я специально провёз тебя по кругу.

– Очень крутые улицы…

– Москва стоит на семи холмах, это – один из них, называется Ивановская горка. А на самом верху – Ивановский монастырь. В его темнице сидела Салтычиха. В подземной камере, без света, без свежего воздуха. В церковь её тоже не водили. По легенде в стене храма пробили отверстие, через него она и слушала литургию. Между прочим, в тюрьме она провела тридцать три года, пережив заточившую её Екатерину. Хочешь, подъедем, посмотрим?

– Нет, – передёрнула плечами Ольга, – не хочу. Там, наверное, до сих пор камни смердят злобой и безумием…

– И то верно. Тогда мы приехали. Нам сюда.

Мы прошли через низкую широкую арку и оказались во дворе. Слева была выщербленная стена красного кирпича, затянутая девичьим виноградом, и железные гаражи, крашеные облезлой синей и зелёной краской, а справа – трёхэтажный старый жилой дом с кактусами на подоконниках и бумажными снежинками, оставшимися с прошедшего Нового года. В подвал вела лестница со стёртыми ступенями, над дверью была вывеска «Эребуни». Я толкнул тяжёлую дверь, в темноте глухо звякнул колокольчик. Потом загорелся свет и навстречу нам вышел Армен.

– Вай, ара, да?! – воскликнул я.

Армен улыбнулся и обнял меня за плечи.

– Почему так долго не приходил? – спросил он с укоризной. – Нехорошо. Мама спрашивает: «Почему Вадим не приходит?» Луиза спрашивает, дети спрашивают. Дети совсем взрослые стали, ты их не узнаешь, наверное. Что-то случилось? Болел? Почему не позвонил тогда?

– Ну, прости меня, Армен, виноват. Что тут скажешь? Жизнь какая-то безумная: утром встал, не успел оглянуться – ночь на дворе, спать пора. Куда день пропал? Что делал? Веришь, не знаю… Бесы кружат.

– Верю. Почему не верить? Сам так живу! – вздохнул Армен. – Но молодец, что пришёл. Сегодня гостей мало, твой стол свободен. Как знал, что придёшь. Но что же это мы? Представь меня девушке, прошу.

– Это Ольга. Она из Франции, но она русская. А это мой друг Армен.