Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич

Прохор встал и, тяжело ступая на больную ногу, захромал в глухой ельник. Он понимал, что парень непременно увяжется за ним и снова будет приводить бесконечную череду весомых аргументов в пользу своего похода в деревню. Так и случилось. Едва командир раздвинул тяжелые косматые еловые лапы и протиснулся в холодную мглу чащи, как сзади послышались сопение и тихие шаги.

– Тебе чего, Лёнька?

– Мне? Отпустите меня, мне очень надо к мамке, – вкрадчиво начал пацан.

– Надо? Очень?

– Да, очень-очень. Мамка же извелась вся. Я ей обещался еще вчера вернуться, а я с вами ушел и пропал. Она ж и так хворая, а меня нет рядом. Никто не поможет даже. Дядь Про… товарищ командир, а? – не отступал Лёнька, чувствуя слабину хромого конюха, у которого хоть и не было ни семьи, ни детей, но любовь к детишкам всегда проявлялась в поступках.

Он давал мальчишкам покататься на своей кобыле, покормить хлебом коней и даже не прогонял, когда они приходили на его костер в ночном. Казалось, эти времена остались в далеком прошлом, в иной жизни, которая теперь уже никогда не станет прежней: мирной, беззаботной, веселой и доброй.

Еще не понимая до конца масштаба случившейся всемирной трагедии, мальчик и взрослый человек уже начали жить по суровым законам войны, которая нежданно и непрошено ворвалась в их маленький мирок размеренной деревенской жизни и превратила в воинов, партизан, защитников своей Родины. А Родина начиналась здесь, в этом лесу, в Павликовой сторожке, на озере Бездон, в каждом домишке занятой немцами деревеньки, наконец, с мамы Лёньки и убитых матери и бабушки Тани Полевой. И всех их нужно было защищать, за погибших отомстить, а врагов уничтожать и гнать прочь.

Об этом думал Прохор Гольтяпин, из хромого конюха-инвалида превратившийся в сурового командира партизанского отряда «Красный Бездон». Он остановился, повернулся к мальчишке и присел, оказавшись с ним на одном уровне роста. Серьезно и внимательно посмотрел в ясные открытые миру глаза:

– Лёнька, ты теперь не просто пацан, а партизан. Ты – наш главный разведчик. Наши глаза, уши, нюх и секрет.

– Ух. Это как?

– Как? Вот так! Никто ж не знает, кроме наших партизан, что ты в отряде незаменимый человек. Ты ж нас от смерти спас. Мину нашел. А то мы б сейчас все лежали там на тропке по кусочкам. Ты – глазастый, охотник. Наш главный разведчик. А это секрет. Военная тайна. Понимаешь? – Прохор положил тяжелую грубую ладонь ему на плечо.

– Понимаю, дядь… товарищ командир отряда. Это я понимаю. Так потому и надо меня сейчас отправить. Я ж пользу принесу. Схожу в разведку и все выясню. Обещаю, что никто и не заметит. И еще притащу поесть чего-нибудь. Дядь Прохор, ну пожалуйста…

– Значит, так, парень! Слушай боевой приказ! Даю тебе задание: выдвинуться в сторону деревни, провести разведку. Но выходить из лесу не моги до заката. Зайти можешь, только когда солнце сядет. Иди сперва к матери. Акулине передай поклон. Если она может сама идти, то забирай ее и с ней возвращайтесь в отряд. Пошукай чего можно с собой прихватить полезное в хозяйстве. Пила нужна, топор. Гвозди, может, надыбаешь. Ну и какие продукты есть, тоже несите. Ртов у нас только прибавляется. Но то, скорее, хорошо! Отряд должен быть настоящим. Хорошо бы мужиков поискать в соседних деревнях, чтобы к нам подались. Нам сейчас ой как нужны. В общем, Лёнька, дуй до дому и действуй по обстановке. Возвращайся, парень… нам без тебя будет сложнее… – Командир закончил свое наставление и приобнял мальчишку.

Видно было, что этот суровый угрюмый мужчина, никогда не имевший ни семьи, ни детей, сейчас очень переживает за парня и относится к нему почти как сыну. Лёнька, позабывший отцовскую ласку и крепкие мужские объятия, тоже заволновался, но не хотел показаться размазней и быстро отстранился. Он подхватил палку и побежал прочь он партизанского лагеря. Солнце, наполовину прошедшее свой послеобеденный поход на закат, служило лучшим ориентиром – деревня лежала на западе.

Глава пятнадцатая

Побег

Меня ни в малейшей степени не интересует судьба чеха или русского. От других наций мы возьмем ту кровь нашего типа, которую они смогут нам предложить, в случае необходимости похищая их детей и воспитывая их в нашей среде. Живут ли другие народы в довольстве, или они подыхают от голода, интересует меня лишь постольку, поскольку они нужны нам как рабы для нашей культуры; в противном случае меня это не волнует[67].

Необычайная тишина встретила Лёньку в деревне. Ни мычания коров, ни куриного кудахтанья, ни визга поросят, ни бабьих пересудов возле колодца. Никаких привычных повседневных звуков, которые сопровождали обычную деревенскую жизнь и оставались незаметными до тех пор, пока не исчезли. Тревога и напряженное ожидание беды повисли в воздухе и наэлектризовали его до критического состояния, превратив в грозовые облака, готовые разорваться от малейшей искры. Пустые улицы, хлопающая на ветру калитка, далекий приглушенный плач грудного ребенка…

Он залег под большущим кустом ирги, которая уже наполовину осыпалась и украсила землю и траву черными сладкими кляксами. Этим летом никто из ребятишек не притронулся к столь любимому всеми деревенскими ребятами лакомству. Ягоды перезрели, падали и кормили бесчисленные стаи птиц. Только они пировали этим плодородным и хлебосольным летом, принесшим отчаяние и боль на мирную русскую землю. Лёнька наблюдал за обстановкой, прислушивался и не забывал вынимать из травы засыпавшие все вокруг крупные сизо-черные ягоды, чтобы отправить их в рот. Солнце почти закатилось за густую полосу леса, взявшего деревушку в плотную осаду. Сверкнул и растаял последний закатный луч, и сумерки вступили в свое законное владение.

Лёнька не смел ослушаться приказа командира, который был вполне логичен и разумен. При всей внешней невозмутимости и спокойствии в деревню соваться при свете было нельзя. Оккупационная власть перешла границу жестокости, озверело хватая и терзая мирных крестьян, казнив ни в чем не повинных людей.

На улицу опускалась густая ночь, и мальчишка уже не мог различать в траве перед собой ягоды. Ленька аккуратно вынырнул из-под куста и, крадучись, стал продвигаться к своему дому. За все время пути он только дважды прятался в высокой траве на обочине дороги, когда через деревню протарахтел немецкий броневик с шумевшими в нем эсэсовцами, и в кусте смородины уже у самого дома, в котором по-прежнему хозяйничали враги. Оттуда доносились голоса и задорные звуки гармоники. Видимо, ефрейтор Лейбнер все же давал обещанный концерт для своих друзей, правда, непонятно было, где же он раздобыл новую гармонику, ведь его «родовую гордость» шустрый Лёнька утащил с собой. Но это сейчас совсем не заботило юного партизана.

Лёнька несколько минут вслушивался в их вопли и непонятную речь, которая перемежалась звуками музыки и разухабистым гоготом. Немцы веселились. Несколько семей скорбели над невинно казненными, оплакивая своих близких, а новые хозяева гуляли и бессовестно радовались. Мальчишка стиснул зубы и, пригнувшись, пробежал к сараю. Тот оказался заперт снаружи на приколоченный кем-то засов. Такого замка на нем никогда не висело, и Лёнька с удивлением осмотрел и ощупал его: простой деревянный брусок, закрепленный на двух металлических скобах. Дверь была закрыта, но ни часовых, ни сторожа возле сарая не наблюдалось. Видимо, немцы не беспокоились о своей пленнице. Он прислушался и уловил едва слышимый шорох внутри сарая, пригнулся к самой земле и, прижавшись к нижней части замкнутой двери, зашептал:

– Ма-а-ам! Ты здесь? Это я, Лёнька.

В ответ неожиданно раздался такой же тихий шепот:

– Лё-о-о-онь! Привет! Это я, Таня. Таня Полевая. Мы здесь с твоей мамой заперты.

– Вот тебе раз. Погоди-ка, я вас отомкну.

Он, не успев удивиться Танькиному появлению, приподнял запор и тихонько отставил его в сторону. Стараясь не скрипнуть дверью, приоткрыл ее и сделал шаг внутрь, сразу же затворив за собой. Мальчишка только проморгался, как на него наскочила Танька. Она стиснула его своими длинными худющими руками и заплакала в ухо. Вслед за ней подошла и мать: