Дьявол - Альфред Нойман

Оливер прошел дальше, бросив на него насмешливый взгляд. Четвертая горница была пуста. Неккер застал Бурбона у короля; во время отсутствия Оливера Бурбон был посвящен во все подробности дела.

Людовик вопросительно поднял голову; он казался спокойным и уверенным; ясность взгляда указывала на целеустремленную работу мысли. Оливер улыбнулся ему:

— Монсеньор герцог заверяет ваше величество в должной своей признательности и сейчас будет рвать и метать на военном совете.

— Хорошо, друг, — проговорил Людовик. — А вы, любезный брат, — обратился он к Бурбону, — будьте так добры обелить Оливера перед кое-кем. Уйдите еще раз с самым деловым видом, побудьте там где-нибудь с четверть часа, вернитесь озабоченный, а затем попросите Балю, Сен-Поля и обоих куманьков явиться на зов их государя.

Бурбон вышел. Людовик откинул голову и на мгновение закрыл глаза.

— Нелегко далась герцогу благодарность? — спросил он тихим голосом.

— Настолько трудно далась, — серьезно ответил Оливер, — что высказал ее Кревкер, а герцог лишь кивнул в подтверждение головою. Но его подавляло не столько недоверие, сколько растерянность. Теперь подождем — что принесет нам завтрашний день.

Оба они умолкли. Со двора доносились крики, шум шагов, бряцание оружия. Оливер увидел, как от волнения вздрагивают у короля брови. Мейстер стал говорить много и громко, чтобы заглушить эти наводящие страх звуки. Он отгонял от короля всякую мысль, ведущую к слабости или боязни, взвинчивал его энергию, снова и снова рассказывал про заговор, намекая, сопоставляя, все яснее обрисовывая ход дела, словно он сам при помощи соглядатаев, денег, наблюдений лишь теперь все лучше и лучше уясняет себе положение вещей. Оливер ограничился, понятно, характеристикой роли Балю и Сен-Поля в этом темном деле. Королю, обдумывающему детали предстоящей очной ставки, этого было достаточно.

Бурбон возвратился, пробыл очень недолго в комнате, затем именем августейшего своего шурина предложил четверым вельможам явиться.

Людовик сидел очень прямо, прислонившись к высокой спинке кресла, с неподвижным лицом, как судья; это впечатление он умышленно усугубил, встретив коннетабля пронзительным взглядом; когда же вошел кардинал, взор этот стал жестоким как у палача. Сен-Поль стоял бледный, но спокойный, немного раздвинув ноги; квадратный подбородок его слегка выдавался вперед. Жан де Бон, побагровевший от напряженного ожидания, и хладнокровный профос, по долгу службы заинтересованный в исходе дела, остались позади. Балю был хоть и очень бледен, но походка и вся осанка его выражали достоинство; он выдержал взгляд короля с твердостью поистине изумительной. Оливер стоял за креслом Людовика в тени.

— Сеньоры, — заговорил король негромким, почти равнодушным голосом, — имею сообщить вам, что Льеж восстал.

Послышался стон Балю.

— Фон Вильдт, — продолжал Людовик тем же тоном, — выступил раньше времени; сделал ли он это по собственному усмотрению, по чьему-либо приказу, или же просто на авось, этого я сейчас решить не берусь.

Он взглянул на коннетабля. Сен-Поль потупился, на лбу его блестели капли пота. Король продолжал ровно и просто:

— Провокация со стороны бургундских властей, вещь маловероятная вообще, мыслимая лишь в связи с моим пребыванием здесь, в Перонне, — в данном случае совершенно исключается, потому что герцог, которому я в первую очередь велел сообщить поступившее ко мне известие, изумлен не меньше моего… и не меньше вашего, сеньоры.

Он с еле заметной, невыразимой злой улыбкой смотрел на Балю и Сен-Поля, переводя взгляд от одного к другому. Кардинал сложил руки на груди, чтобы не видно было, как они дрожат.

— Государь, — сказал он и закашлялся, — государь…

— Сеньоры, — снова начал Людовик, не замечая его, — этот инцидент может сорвать переговоры и поставить под угрозу личную безопасность суверена. Ужасно было бы, если бы чья-то злая воля сознательно использовала это средство на мою погибель; ужасна для того, кто это сделал, ибо замысел его не удался; я вооружен против ударов судьбы, насколько может быть вооружен смертный человек. В ближайшие дни я попрошу вас, сеньоры, быть мужественными, не терять бодрости и помнить данную мне присягу. Поверьте, в моей власти будет отблагодарить вас за вашу верность. Вы видите, сеньоры, я совершенно не затрагиваю вопроса о личной ответственности кого-либо из вас за все происходящее, вопроса, который отнюдь не лишен значения. С этой минуты запрещаю вам покидать без моего разрешения отведенные нам покои, самостоятельно вести переговоры или беседовать с кем-либо из представителей противной стороны, а также распространять какие бы то ни было известия в устной или письменной форме. Я запрещаю это не из недоверия, а лишь затем, чтобы сохранить ясность положения и держать в руках все нити. Можете идти, сеньоры, покойной ночи.

— Государь, — снова начал Балю, — одно слово только…

— Государь, — сказал коннетабль, — разрешите…

Король встал и повторил чуть громче:

— Покойной ночи, сеньоры!

Неккер отворил дверь.

Наступил роковой вторник. Рано утром брат Фрадэн побывал у Кревкера и доложил ему о происшедшем. Что до Хейриблока, которому Даниель Барт показывал попеременно тяжелый кошель с сотней талеров и короткий, широкий нож, то не успел он еще явиться в замок к условленному часу, как уже целая волна известий и слухов затопила город. Беглецы из Льежа передавали об ужаснейшем мятеже, о бегстве епископа, наместника и их свиты в Тонгерн. Беглецы из Тонгерна передавали о захвате их города льежцами, о том, что убиты епископ и бургундский наместник и вырезана вся их свита. Иные, напротив, утверждали, что зверств не было; только епископ взят под стражу. Некоторые будто бы видели французских агентов в рядах повстанцев. Бургундский же сборщик податей Питер Хейриблок заверял, что в рядах бунтовщиков он видел немецких ландскнехтов; к его словам весьма прислушивались, потому что он был первым из высших правительственных чиновников, который прибыл из восставшего города. Он был тут же, по собственному предложению, послан в Брюссель для передачи срочных распоряжений. Прибывали новые беглецы, а с ними новые слухи. Катастрофа всегда отдается эхом противоречий, безмерных в своей искаженной, ужасающей неожиданности; и Перонна вся гудела от самых невероятных слухов.

К вечеру герцог издал грозный приказ — запереть замковые и городские ворота. Он был непроницаем, и нельзя было угадать его намерений. С тех пор, как Неккер вернулся от герцога, всякое сообщение с королем и его свитой прекратилось. Усиленная стража отделяла их покои от внешнего мира. Валуа и его приближенные были как бы в плену. Людовик потребовал свидания с герцогом. Разводящий офицер возвратился с сообщением, что монсеньор до последней степени занят и сам явится к королю, когда настанет для того время.

Оливер был бесконечно озабочен. Поведение Карла пугало его. Он и прежде опасался того, что герцог не станет ни признавать, ни оспаривать неопровержимого доказательства лояльности, предоставленного ему королем, а прямо пустит в ход грубую физическую силу; и это опасение, видимо, подтверждалось самым роковым образом. А такие невзначай накинутые путы, сковывающие и дух и тело, Оливер не нашел еще способа разорвать.

Глухо катились часы. Воздух словно сгущался в полутемных покоях; становилось трудно дышать. Король был недвижим как в столбняке. Он сидел, держась за ручки кресла, без единого слова, без единого жеста, откинув голову, слегка подняв подбородок. Казалось, он ждет чего-то или что-то обдумывает. Никто из вельмож не решался выйти из своей комнаты, никто не смел заговорить. Балю и Сен-Поль размышляли, каждый у себя в комнате, то беспокойно бегая взад и вперед, то часами прикованные к одному месту; остальные выжидали. Оливер наблюдал за королем.

Стемнело. Стража пропустила слуг, и они молча накрыли ужин. Когда они через некоторое время пришли снова, столовая была пуста, стулья не сдвинуты, кушанья не тронуты.

Наступила странная, необычайная ночь. Мрак и молчание царили в покоях. Лишь в королевской горнице горел свет и слышался шепот. Оливер раскрыл перед королем заговор во всем его объеме, — в ответ на внезапный и зоркий вопрос государя, свидетельствовавший своей всеобъемлющей, проникновенной остротой о том напряжении мысли, в котором жил Людовик последние несколько часов. Неккер ловко сумел направить внимание короля на первооснову заговора — новую лигу феодалов; он назвал в качестве источника своих сведений одного из агентов Кревкера, который еще в Париже был ему, Оливеру, многим обязан. Восстановление старой фронды не было для короля чем-либо неожиданным; он и сам уже делал соответствующие предположения, ставя их в связь с пероннскими переговорами; поэтому слова Оливера не встретили в нем ни удивления, ни недоверия. Имена, которые назвал потом Оливер, были Людовику чрезвычайно знакомы, являлись для него решающими, вызывающими на борьбу.