Маска и душа - Федор Шаляпин

Я такъ и вижу въ деревенскомъ еще обликѣ его, этого будущаго московскаго туза торговли и промышленности. Выбиваясь изъ силъ и потѣя, онъ въ своей деревнѣ самыми необыкновенными путями изучаетъ грамоту. По сонникамъ, по требникамъ, по лубочнымъ разсказамъ о Бовѣ Королевичѣ и Ерусланѣ Лазаревичѣ. Онъ по старинному складываеть буквы: азъ, буки, вѣди, глаголь… Еще полуграмотный, онъ проявляетъ завидную смѣтливость. Не будучи ни техникомъ, ни инженеромъ, онъ вдругъ изобрѣтаетъ какую то машинку для растиранiя картофеля, или находитъ въ землѣ какiе то особенные матерiалы для колесной мази — вообще, что нибудь такое уму непостижимое. Онъ соображаетъ, какъ вспахать десятину съ наименьшей затратой труда, чтобы получить наибольшiй доходъ. Онъ не ходитъ въ казенную пивную лавку, остерегается убивать драгоцѣнное время праздничными прогулками. Онъ все время корпитъ то въ конюшнѣ, то въ огородѣ, то въ полѣ, то въ лѣсу. Неизвестно, какимъ образомъ — газетъ не читаетъ — онъ узнаетъ, что картофельная мука продается дешево и что, купивъ ее теперь по дешевой цѣнѣ въ такой то губернiи, онъ черезъ мѣсяцъ продастъ ее дороже въ другой.

И вотъ, глядишь, начинаетъ онъ жить въ преимущественномъ положенiи передъ другими мужиками, у которыхъ какъ разъ нѣтъ его прилежанiя… Съ точки зрѣнiя послѣднихъ теченiй мысли въ Россiи, онъ — «кулакъ», преступный типъ. Купилъ дешево — кого то обманулъ, продавъ дорого — опять кого-то обманулъ… А для меня, каюсь, это свидетельствуетъ, что въ этомъ человѣкѣ есть, какъ и подобаетъ, умъ, сметка, расторопность и энергiя. Плохъ для жизни тотъ человѣкъ — хотя «поэтически» привлекателенъ — который, подобно неаполитанскому лаццарони, лежитъ на солнышке и лениво греется…

А то еще россiйскiй мужичекъ, вырвавшись изъ деревни смолоду, начинаеть сколачивать свое благополучiе будущаго купца, или промышленника въ самой Москвѣ. Онъ торгуетъ сбитнемъ на Хитровомъ рынке, продаетъ пирожки, на лоткахъ льетъ конопляное масло на гречишники, весело выкрикиваетъ свой товаришко и косымъ глазкомъ хитро наблюдаетъ за стежками жизни, какъ и что зашито и что къ чему какъ пришито. Не казиста жизнь для него. Онъ самъ зачастую ночуетъ съ бродягами на томъ же Хитровомъ рынкѣ или на Прѣснѣ, онъ ѣстъ требуху въ дешевомъ трактирѣ, въ прикусочку пьетъ чаекъ съ чернымъ хлѣбомъ. Мерзнетъ, холодаетъ, но всегда веселъ, не ропщетъ и надѣется на будущее. Его не смущаетъ, какимъ товаромъ ему приходится торговать, торгуя разнымъ. Сегодня иконами, завтра чулками, послѣ завтра янтаремъ, а то и книжечками. Такимъ образомъ онъ дѣлается «экономистомъ». А тамъ, глядь, у него уже и лавочка или заводикъ. А потомъ, поди, онъ уже 1-ой гильдiи купецъ. Подождите — его старшiй сынокъ первый покупаетъ Гогеновъ, первый покупаетъ Пикассо, первый везетъ въ Москву Матиса. А мы, просвещенные, смотримъ со скверно-разинутыми ртами на всѣхъ непонятыхъ еще нами Матисовъ, Манэ и Ренуаровъ и гнусаво-критически говоримъ:

— Самодуръ…

А самодуры, тѣмъ временемъ, потихонечку накопили чудесныя сокровища искусства, создали галлереи, музеи, первоклассные театры, настроили больницъ и прiютовъ на всю Москву…

Я помню характерное слово одного изъ купеческихъ тузовъ Москвы — Саввы Тимофеевича Морозова. Построилъ онъ себѣ новый домъ на Арбатѣ и устроилъ большой праздникъ, на который, между прочимъ, былъ приглашенъ и я. Въ вестибюлѣ, у огромной дубовой лѣстницы, ведшей въ верхнiя парадныя залы, я замѣтилъ нѣчто, похожее на фонтанъ, а за этимъ большiя цвѣтныя стекла, освѣщавшiяся какъ то извнутри. На стеклѣ ярко выступала чудесная лошадь, закованная въ панцырь, съ эффектнымъ всадникомъ на ней — молодымъ рыцаремъ, котораго молодыя дѣвушки встрѣчали цвѣтами.

— Любите воинственное, — замѣтилъ я хозяину.

— Люблю побѣду, — отвѣтилъ съ улыбкой С.Т.Морозовъ.

Да, любили побѣду россiйскiе купцы, и побѣдили. Побѣдили бѣдность и безвестность, буйную разноголосицу чиновныхъ мундировъ и надутое чванство дешеваго, сюсюкающаго и картавящаго «аристократизма».

Я рѣдко бывалъ въ гостяхъ у купцовъ. Но всякiй разъ, когда мнѣ случалось у нихъ бывать, я видалъ такую ширину размаха въ прiемѣ гостей, которую трудно вообразить. Объѣздивъ почти весь мiръ, побывавъ въ домахъ богатѣйшихъ европейцевъ и американцевъ, долженъ сказать, что такого размаха не видалъ нигдѣ. Я думаю, что и представить себѣ этоть размахъ европейцы не могутъ.

Когда мнѣ приходится говорить о людяхъ, которые не нравятся, мнѣ дѣлается какъ то неловко и совѣстно. Это потому, что въ глубинѣ моей души я имѣю убѣжденiе, что на свѣтѣ не должно быть людей, не вызывающихъ къ себѣ симпатiи. Но если они на свѣтѣ существуютъ, дѣлать нечего — надо говорить правду.

Насколько мнѣ было симпатично солидное и серьезное россiйское купечество, создавшее столько замѣчательныхъ вещей, настолько же мнѣ была несимпатична такъ называемая «золотая» купеческая молодежь. Отставъ отъ трудовой деревни, она не пристала къ труду городскому. Нахватавшись въ университетѣ верховъ и зная, что папаша можетъ заплатить за любой дорогой дебошъ, эти «купцы» находили для жизни только одно оправдание — удовольствiя, наслажденiя, которыя можетъ дать цыганскiй таборъ. Дни и ночи проводили они въ безобразныхъ кутежахъ, въ смазыванiи горчицей лакейскихъ «рожъ», какъ они выражались, по дикости своей неспособные уважать человѣческую личность. Ни въ Европѣ, ни въ Америкѣ, ни, думаю, въ Азiи — не имѣютъ представленiя и объ этого рода «размахѣ»… Впрочемъ, этихъ молодцовъ назвать купечествомъ было бы несправедливо — это просто «безпризорные»…

Я уже упоминалъ о томъ, что великихъ актеровъ дало Россiи крѣпостное крестьянство. Выдвинуло оно, какъ я только что отмѣтилъ, и именитое россiйское купечество. Много, во истину, талантливости въ русской деревнѣ. Каждый разъ, когда я объ этомъ думаю, мнѣ въ образець приходятъ на памяти не только знаменитые писатели, художники, ученые или артисты изъ народа, но и простые, даровитые мастеровые, какъ, напримѣръ, мой покойный другъ Федоръ Григорьевъ. Этотъ человѣкъ въ скромной профессiи театральнаго парикмахера умѣлъ быть не только художникомъ, что случается нерѣдко, но и добрымъ, спорымъ, точнымъ мастеромъ своего ремесла, что въ наше время, къ сожалѣнiю, стало большой рѣдкостью.

Есть у меня двѣ-три «буржуазныя» причуды: люблю носить хорошее платье, прiятное бѣлье и красивые, крѣпко сшитые сапоги. Трачу много денегъ на эти удовольствiя. Заказываю костюмъ у самаго знаменитаго портного Лондона. Меня изучаютъ во всѣхъ трехъ измѣренiяхъ и затѣмъ надо мною продѣлываютъ бесконечное количество всевозможныхъ манипуляцiй при многихъ примѣркахъ. А въ концѣ концовъ — въ груди узко, одинъ рукавъ короче, другой длиннѣе: