Распахнутая земля - Андрей Леонидович Никитин

рассказывал мне о рыбах, о том, где и когда надо выметывать сети, о своем отце, передавшем сыну секреты рыбацкой науки. Мне хотелось выйти с рыбаками в море. Апанасенко знал об этом, но молчал. И только теперь, когда надежда иссякала, последовало приглашение.

— Что, Кузьма Иванович, домой пойдем? — подошел к нам помощник бригадира Филипп Никитович. — Проверил я, все готово…

Апанасенко надвинул на лоб выгоревшую кепчонку.

— Пойдем, Филя, пойдем… Так ты смотри не проспи завтра-то! — напомнил он мне на прощание.

Рыбаки добирались домой на велосипедах, по шоссе вокруг лимана, а я — пешком по длинной песчаной пересыпи, отделявшей лиман от бухты. В степи пахло полынью и чабрецом. Пряный запах был особенно явствен по вечерам, и, проходя по остывающему песку, я как бы погружался в теплый и плотный поток, стекающий из степи в море.

На следующее утро Феодора Григорьевна, моя хозяйка, уступившая мне маленькую комнатку с окном в огород, разбудила меня чуть свет. Чтобы скорее попасть на причал, я решил идти не по пересыпи, как обычно, а, выйдя на дорогу, свернуть за колхозным садом прямо на берег лимана, мимо скотных дворов. Я спешил и не сразу заметил, как среди раковин, сначала редко, потом все чаще и чаще, под ногами начали мелькать красные окатанные черепки. Дома на юге обычно кроют черепицей. Ее красные обломки валялись по всей Оленевке. Но, когда среди раковин вдруг мелькнула ножка амфоры, я остановился.

Греческая амфора? Откуда она здесь? А вот и обломок ручки! Чуть дальше из-под груды ракушек высовывался черный блестящий черепок. Такой хороший, густой и глянцевый черный лак был у древних греков не позднее IV века до нашей эры.

В душе моей происходил разлад: археолог ссорился с рыбаком. Если первый умолял подождать, осмотреть все вокруг, то второй и слышать не хотел — второй спешил на причал, где должны были уже спускать на воду фелюгу. Сначала археолог переспорил. Отгибая руками кусты бурьяна, я осмотрел несколько метров берегового обрывчика. Так и есть! В обрывчике, правда очень редко, торчали черепки амфор. Здесь находились остатки древнегреческого поселения.

«Ну что, доволен? — спросил с раздражением рыбак археолога. — Тогда клади черепки в карман и марш вперед! Никуда от тебя не денутся древние греки…» — «Ну еще минутку… Вот только здесь посмотреть!» — доказывал археолог. «Хватит, хватит! Посмотришь вечером или завтра», — настаивал рыбак.

В конце концов рыбак пересилил и, засунув археолога в карман вместе с черепками, припустил по берегу к причалу.

— Пришел? — чуть повернулся в мою сторону Апанасенко, когда я взбежал на причал. — Помогай подпорки выбивать!..

Подхватив кувалды, мы с Филиппом Никитовичем встали у подпорок, сдерживавших фелюгу на берегу.

— Давай! — властно скомандовал Апанасенко.

Один, другой удар — и летят в сторону подпорки. Судно чуть покачнулось. Заурчала лебедка, выпуская носовой канат. Скрипя и покачиваясь на натянутых тросах, фелюга сползла по настилу и плюхнулась в воду. Наш моторист был уже в рубке. И сейчас же, еще не успели разойтись волны, застучал мотор, запыхал синим дымком, заплевал водой охлаждения.

Сколько раз потом наступал для меня этот момент, когда земля, берег, причал отодвигаются, исчезают, становятся далекими и нереальными, а впереди открывается синий простор моря. Все равно! Не только у себя — у старых, опытных моряков подмечал я то же самое волнение, которое свойственно человеку, уходящему в неизведанное. Никогда море не бывает одним и тем же. И каждый новый рейс — новый, и неизвестно, каким будет возвращение…

Кузя Маленький стоял на корме, надвинув на глаза выгоревшую кепку, упираясь локтями в будку моториста. Перед его глазами был укреплен большой плоский компас. Длинный железный шкворень руля он зажал между ногами, и, когда фелюга сваливалась с курса в сторону, он лишь слегка переступал вправо или влево по палубе.

…Ровно работает мотор, чуть слышно шипит и вздыхает волна у борта. Стоит только приноровиться, на минуту закрыть глаза, а потом открыть, и кажется, что фелюга стоит на месте, а необъятное море, словно огромный синий диск, качается и переваливается от горизонта к горизонту. Желтые обрывы Тарханкута отошли, скрылись за туманной дымкой.

— Вот видишь, так и ходим! — начинает разговор Апанасенко. — Что в море? Ни тропки, ни знака… Компас и часы — только и инструмент! Отошел от причала, курс наметил, засек по часам — и иди. Сегодня близко пойдем, всего час ходу. Тут главное — с курса не сбиться! А как время вышло — так и ищи мáхалки…

Мáхалки — длинные вешки с флажками, которые стоят на поплавках возле концов сетей.

Прислонившись к борту, я почувствовал в кармане черепки и вспомнил об утренней находке. Интересно, а как греки ходили? Ночью по звездам или только вдоль берегов? Ведь ни компаса, ни универсальных часов, кроме солнечных и водяных, у них не было…

— А зачем это тебе, Андрюша, черепочки? — скашивает глаза Апанасенко. — Играть, что ли, как дитё?..

Он следит за стрелкой компаса, пока я объясняю, что это черепки древних греков, которые жили когда-то на берегу лимана.

— Верно, татары таких не делали! — соглашается он, вертя в пальцах чернолаковый черепок. — А вот такую штуку целую мы в бухте как-то подняли после войны. Высокий такой кувшин, с двумя ручками и ножка острая…

— Амфора? А где подняли?

— Аккурат посреди бухты… Может, и амфора! В Евпаторию в музей свезли. Там у них такие стоят… А черепки эти у скотного двора на берегу валяются…

— Так вот я там и нашел!..

— Ишь ты! Говоришь, древние греки? Тут кого только в Крыму не было! И греки, и турки… Греки-то еще на моей памяти у нас жили. Их бригада на Атлеши кефаль ловила — все греки…

— А еще, Кузьма Иваныч, не знаете, находили где-нибудь такие черепки? Или амфоры?

— Дай подумать… — Он еще ниже надвигает на глаза свою кепчонку. — Вот у Донузлава, слыхал я, тоже вроде что-то нашли. Якорь вроде бы деревянный и со свинцом. Не наш якорь, старинный!.. А там на берегу и стены какие-то сложены. Да и в Окуневке, ближе сюда, тоже вроде крепостца какая-то есть. Камень оттуда на дома брали, помню…