Орленев - Александр Мацкин

шительностью. Орленевский эффект, как рассказывает Юрьев,

строился по обратному принципу: «вместо того чтобы ударять на

долгих слогах», он подкидывал их вверх, «на высокие ноты, так

что порой получалась даже визгливость, и потому его слова ни¬

кого не убеждали в том, что Федор по-настоящему царь».

С наблюдениями мемуариста нельзя не согласиться, но они

требуют уточнения. Мучительную слабость Федора, так яв¬

ственно прозвучавшую в знаменитой фразе, не следует рассмат¬

ривать как его полный крах. Трагедия ведь только вступает в зе¬

нит, впереди еще заключительная сцена третьего акта, где Федор

берет на свои усталые плечи бремя власти, впереди еще третий

взрыв. Я уже не говорю о событиях еще пе сыгранных четвер¬

того и пятого актов. Итак, роковой вопрос «Я царь, или не царь?»

звучал у Орленева не только как крик отчаяния, в нем была еще

судорожная попытка собраться с силами, справиться с собой,

подняться над своей немощью, напомнить о безмерности царской

власти («Ты знаешь, что такое царь?» — фото № 50).

Одну недолгую минуту Федору кажется, что его посредниче¬

ская миссия и на этот раз удалась и согласие между Шуйским и

Годуновым будет восстановлено. Но уже после первой реплики

Шуйского выясняется, как далеко зашла их вражда и что прими¬

рить их невозможно — один должен уйти, другой остаться! Сле¬

дующая сцена принадлежит к числу самых трудных для Федора:

трагизм его положения заключается в том, что он сознает свою

неправоту и ничего изменить не может. Однажды доверившись

Борису, он послушно идет за ним. Будь он слеп духом, все было

бы проще, но орленевский Федор знает, что, отступив по слабо¬

сти от Шуйского, он предпочел закону морали, как он, Федор,

его понимает, закон пользы, как его понимает Борис, и в этом

суть нравственной драмы раздираемого противоречиями русского

царя XVI века. Как жить по совести, как быть самим собой, если

ты взял на себя бремя власти,— таким был лейтмотив Орленева

в третьем акте.

По мнению Кугеля, революционное значение «Царя Федора»

в исполнении Орленева заключалось в критике и дискредитации

монархического принципа наследования власти, при котором

«кроткий пономарь» может оказаться в должности «государствен¬

ного архистратига»,— то есть безответственной игры случая, спо¬

собного возвести на престол всякого безумца. Не слишком ли это

узкий взгляд? Федор у Орленева сознает свою неспособность

к правлению, у него нет твердости характера и таланта админи¬

страции, как у человека не бывает музыкального таланта, — и он

тяготится своим положением самодержца. Его религиозность, не

подчеркнутая у Орленева, тоже отсюда — это способ уйти от пре¬

вратностей мира, который кажется Федору таким непостижимо

неуправляемым. При этом у него есть одна дорогая ему идея,

выросшая из отрицания кровавого наследства Грозного: цель, для

которой требуются неправые средства, не может быть правой

целью. И вот этой идеей по своей слабости он пренебрег. Шуй¬

ский публично срамит его, царя всея Руси, и он отвечает какими-

то междометиями. Толстой не приготовил для Федора внятных

реплик в этой сцене, да и что может сказать человек в таком

угнетенном состоянии?

Шуйский уходит, и обескураженный Федор принимает все ус¬

ловия Бориса, хотя ищет способа успокоить старого князя. Но

это пока дальняя перспектива, а реальность такова, что хозяином

положения остается Борис. В этот момент триумфа Годунова

появляется Клешиин с донесениями из Углича и перехваченным

письмом Головина, самого дерзкого из врагов Бориса. Орлепев-

ский Федор читал эти бумаги так, как будто они относятся вовсе

не к нему: ругаются люди, может быть, у них есть основания ру¬

гаться! Не меняется тон Федора и после того, как он узнает, что

Нагие с помощью Шуйских намерены согнать его с престола. Не¬

торопливо, без какой-либо отчетливой эмоциональной окраски,

скорей задумчиво, чем нервно, он рассуждает вслух: «Боже мой!

Зачем бы им не подождать немного?» Такая реакция даже Бо¬

рису кажется неожиданной, по его здравому смыслу это патоло¬

гия, юродство, скудоумие («главный ум» он всерьез не принимает).

Но момент слишком удобный, чтобы он его упустил: тактика

у него оглушающая, он требует ареста, следствия и, если в том

будет необходимость, казни Шуйских. Один удар оп наносит за

другим, не сомневаясь, что перед такой атакой Федор не устоит.

Однако при всем хитроумии план Бориса оказывается нерасчет¬

ливым, сама его чрезмерность вызывает сопротивление, и слабый

царь на какие-то минуты становится сильным, отвергает ульти¬

матум Бориса и берет полноту власти на себя.

Третий бунт Федора не похож на первые два. Напомню, что

рождение силы Федора из слабости на этот раз выражается

у Толстого не в слове, а в паузе. В авторской ремарке так и ска¬

зано, что Федор произносит монолог об отрешении Бориса после

долгой внутренней борьбы. Это была одна из самых знаменитых

орленевских пауз, и Юрьев так описал ее: «В мучительной борьбе

с самим собой он все еще не знает, отпустить Бориса или нет...

Но как же тогда с Иваном Шуйским? Нет, он не может его каз¬

нить! ..Ив нем созревает решение, но, чтобы подкрепить себя

в этом решении, он прибегает к молитве, губы его шепчут ее

слова, и, наконец, после молитвы вы видите по выражению его

лица, что он уже решился. Бледное его лицо становится спокой¬

ным, сосредоточенным... Во всей фигуре какая-то торжествен¬

ность, величавость. Кажется, что он вырос на глазах» 7. Пауза

длится долго, и зал замирает, ожидая бурной развязки, но Федор,

не повышая голоса, читает монолог: «Да, шурин, да! Я в этом на

себя возьму ответ!»

Борис пытается возразить Федору, медлит, задерживается

в дверях, хочет выиграть время. И все напрасно! Федор не слу¬

шает его и с непривычной для их отношений категоричностью

просит его уйти: «Мне одному остаться надо, шурин» (фото № 70).

За исключением этой заключительной фразы, прозвучавшей

нервно, даже истерично, тон всей сцены у брленева был спокой¬

ный. И заторможенное, спрятанное вглубь чувство Федора, при

всей интенсивности не нашедшее себе выхода, захватывало своей

невысказанной драмой даже иноязычную аудиторию во время за¬

граничных гастролей Орленева. В медицине тех лет еще не суще¬

ствовало понятие стресса и его последствий, то есть нервного пе¬

ренапряжения без разрядки, которое ведет к опасным наруше¬

ниям в равновесии организма. Но все внешние признаки стресса

были в игре Орленева, как будто его консультировал ученый врач

наших семидесятых годов — напрягшиеся мускулы, расширен¬

ные зрачки, бледность кожи, учащенность дыхания... Он одер¬

жал победу пад Борисом, но она дорого ему обошлась. Силы по¬

кидают Федора, как только он остается вдвоем с Ириной, сдают

его нервы, сдает его плоть, не выдержавшая испытания. Прошло

пятьдесят лет, а я до сих пор слышу незабываемо печальную ме¬

лодию его слов:

Мы надолго расстаемся с Федором, он появится только

в третьей картине четвертого акта, которая, по ремарке автора,

происходит в покоях царицы. Теперь, кроме Ирины, ему не на

кого надеяться; он один несет бремя власти, призрачной власти,

но обставленной строго по церемониалу русского самодержавия.

Пока он пытается разгадать темный смысл бумаг, которые в рас¬

чете на его неумелость подобрал Борис, за стенами дворца бу-

шуют бури.

Первый их вестник Луп-Клешнин. По мысли А. К. Толстого,

мягкому Федору очень нравится, когда его упрекают в жесткости,

в том, что он унаследовал деспотические черты Грозного. «Мо¬

шенник с подхватом», Клешнин грубо разыгрывает эту карту, но