Конго Реквием - Жан-Кристоф Гранже

– Всю жизнь папа записывал свои планы этими палочками и символами.

– И ты сумеешь расшифровать эту… штуку?

– Не имеет смысла.

София раскрыла двойную страницу, соответствующую дате вторника: она была девственно-чиста.

– У него в тот день не было ни одной встречи?

– Скорее, он должен был встретиться с теми, чьи имена не хотел упоминать, даже записав их на собственном сабире[56]. И он отвел время с запасом: целый день.

– Вернулись к исходной позиции?

– Не совсем.

Итальянка показала ему на предыдущую страницу: понедельник был исписан символами и отмечен внизу правой страницы странным «К».

– Пора познакомить тебя с Кено.

С момента, когда Одри обнаружила адреса двух жертв Человека-гвоздя в отрывном календаре Эрика Каца, в ней произошел разворот на сто восемьдесят градусов. Она, которая помогала Гаэль, как осматривают комнату, чтобы успокоить ребенка, которому приснился кошмар, вдруг поняла, что вернулись дурные новости.

Прежде чем покинуть кабинет, они проверили, нет ли в архивах Каца досье на имя Анн Симони или Людовика Перно. Папка на женщину, ничего на мужчину. Они стали искать по другим именам. Ничего на Филиппа Криеслера, он же Крипо, настоящего сентябрьского убийцу – того, кто ребенком ассистировал первому Человеку-гвоздю в его преступлениях и оказался новым убийцей, подражавшим своему наставнику сорок лет спустя в Париже. Также ни слова касательно Жан-Патрика Ди Греко, Иво Лартига, Себастьена Редлиха или Жозефа Ирисуанги, первых подозреваемых в том расследовании, тех, что сделали себе пересадку клеток Тьерри Фарабо, чтобы превратиться в легендарного убийцу. В конце концов они с Гаэль забрали с собой бесценные находки и тщательно заперли дверь психоаналитика.

Одри казалась ошеломленной: как подобный персонаж мог ускользнуть от ее группы в сентябрьском расследовании? Они прочесали всю жизнь Анн Симони в мельчайших подробностях, но так и не заподозрили, что она проходила эту терапию. В досье не было ничего особенного – Анн Симони, бывшая налетчица, бывшая заключенная, протеже Морвана-старшего, начала курс психоанализа в феврале прошлого года, но не для того, чтобы преодолеть свои извращенные наклонности (ее коньком был медицинский фетишизм), а, наоборот, чтобы полностью с ними примириться. По всей вероятности, ее экзотические пристрастия коренились в травматизме, имевшем место в ее прошлом, но ей с большим трудом удавалось не только это выразить, но и нащупать.

Странный факт: судя по записям, психиатр ни разу не задал ей вопроса относительно первого Человека-гвоздя – полицейское расследование выявило, что она поклонялась африканскому убийце. Однако связь Эрика Каца с двумя воплощениями Человека-гвоздя (и из семидесятых, и сентябрьского) была отныне очевидной. Заманил ли психоаналитик Анн Симони в ловушку? При каких условиях начал он проводить терапию (в записях об этом не было ни слова)? Откуда он знал адрес Людовика Перно?

Одри решила придерживаться принципа максимальных предосторожностей: Гаэль было запрещено выходить из дому до последующих распоряжений. А пока что Одри просмотрит имеющиеся у нее копии дела. Теперь речь шла о предъявлении Кацу куда более серьезных обвинений, чем мошенничество и незаконная медицинская практика.

Гаэль чувствовала, что, несмотря на внешнее хладнокровие, Одри в панике. Эрван отсутствует, она одна, а тут такой поразительный оборот. Ждать его возвращения? Потихоньку работать самой? Уведомить начальство? Невозможно: она ведь получила эту информацию незаконно, взломав дверь в кабинет Каца.

Пока что Одри Венявски пообещала, что к вечеру даст полный отчет. Всю вторую половину дня Гаэль перебирала в уме те кусочки тайны, которыми располагала. Она попыталась собрать их воедино, но безрезультатно: слишком много пустот между имеющимися элементами.

В шесть вечера – никаких новостей от Одри. Гаэль пошла к двум своим церберам, по-прежнему теснившимся в прихожей. Карл играл в «Candy Crush»[57]. Ортиз, куда больший оригинал, читал «На Финляндский вокзал» Эдмунда Уилсона[58], причем в оригинале, будьте любезны.

– Кофе?

Мужчины подняли глаза. Предложение не подразумевало ответа: она уже перешагнула через них (оба сидели на полу), чтобы добраться до итальянской кофеварки. Несколько минут она возилась у машины, чувствуя спиной их озадаченные взгляды. Направляясь обратно с подносом, она предложила:

– Пошли ко мне в спальню.

Оба легионера задергались, чувствуя себя неловко. Великое возвращение прежней Гаэль – «ложись-ка сюда»? Или, наоборот, отравленный кофе? Карл и Ортиз подождали, пока молодая женщина не возьмет свою чашку, и вроде бы немного расслабились.

– Чем вы заняты сегодня вечером?

Солдаты обменялись взглядами – если это шутка, то не смешная. Гаэль научилась их понимать: несмотря на свое ремесло (и всю кровь, которая была у них на руках), они были неплохими малыми. Даже неловко представить, как их природная доброжелательность, почти наивность, сочеталась с теми жестокостями, которые они наверняка творили в дебрях Африки или на Ближнем и Среднем Востоке.

– Могу вам сказать, чем мы займемся, – заявила она, со стуком ставя чашку на низкий столик, – мы сегодня втроем гуляем.

– Но…

– Я должна напомнить, в чем ваша работа?

– Одри сказала, что…

– Разве вам платит Одри? Нет, мой отец, и он вам приказал следовать за мной. Andiamo! – Она глянула на часы. – Начнем с улицы Николо.

Для мужчин, облеченных властью, таких как Кондотьер, тайная любовница была фигурой обязательной, необходимой шестеренкой механизма – кроме Морвана, но с ним вообще отдельная песня… В машине София едва обмолвилась парой слов об этой загадочной женщине, о которой запрещено было упоминать. Один из самых тщательно оберегаемых секретов клана Монтефиори: как доказательство, Лоик раньше ни о чем подобном не слышал.

Кено, она же Андреа Бушеми, и была настоящей женой Монтефиори. Она не была ни секретаршей, с которой спит шеф, ни цыпочкой, которую он тайком содержит. Известная журналистка из «Corriere della Sera», она в качестве корреспондента писала о множестве горячих точек, в том числе на Ближнем и Среднем Востоке, и еще сегодня оставалась автором, с которым считаются. Она никогда не была замужем, не имела детей – из чего все же не следовало, что всю свою жизнь она ждала Кондотьера.

София говорила о ней уклончиво. Не из уважения к собственной матери – скорее уж ее шокировала мысль, что Монтефиори мог делить свою жизнь с графиней, – но с сожалением, как об упущенной встрече, о дороге, которую ее отец не выбрал.

Она припарковалась рядом с площадью Республики, в квартале Санта-Мария-Новелла, потом они прошли по улице Строцци и, свернув направо, затерялись в лабиринте переулков. Никакого вечернего тепла: наступала ночь, накрывая город каменным холодом. Лоик чувствовал себя неуютно рядом с Софией. Они молча продвигались среди закаменевших веков, как часто делали это раньше, но теперь их разделяла стена горечи и злобы. Два месяца назад Итальянка шантажировала его, а он бы с радостью выбросил ее в окно. Что они делают вместе, мать-перемать?

– Пришли.

Она уверенно набрала код.

– Ты… ты хорошо ее знаешь? – спросил он, пока они поднимались по лестнице.

София не ответила: она осторожно взбиралась по грубым ступенькам, лицо ее терялось в тени. В центре лестничной площадки старый фонарь бросал на стены отсветы в форме ромбов и звезд.

Перед дверью она поправила накидку и сумочку, как если бы готовилась предстать перед потенциальным работодателем или завучем школы, где учатся ее дети. Лоик краем глаза наблюдал за ней: смесь итальянской мадонны и азиатской статуи, сочетание, наводящее на мысль о греко-буддистских скульптурах в Кандагаре. Он никогда не видел, чтобы она так робела.

– Так ты с ней знакома или нет? – раздраженно переспросил он.

Она позвонила, и на ее лице появилась надменная чарующая улыбка, напоминавшая о ее аристократических корнях.

– Она моя крестная.

У него не осталось времени на другие вопросы: дверь уже открывалась.

– Sofia? Mia cara…[59]

Лоик зашел в прихожую, где две женщины обнимались, одинаково обрадованные и взволнованные. Пока никто не обращал на него внимания, он разглядывал Андреа: лет шестидесяти, маленькая, худая, продолговатое лицо – как на полотнах Модильяни. Большие овальные глаза, тонкий нос, четко вылепленные губы, выражающие страстную, почти свирепую нежность: эти иконописные черты обрамляла короткая стрижка каре перламутрово-седых волос. Очарованию Кено, конечно же, потребовались десятилетия, чтобы вызреть и раскрыться. Несмотря на морщины и сухую кожу, рисунок сохранился, хрупкий и уверенный, вычерченный тонким графитом.