Записки Видока - Эжен-Франсуа Видок

Итак, разыскиваемый под именем Жакелена, я был вынужден оставить это имя и вновь отказаться от ремесла, которому посвятил себя. У меня уже не было никакого паспорта, который мог бы сколько-нибудь обеспечить мне пребывание в кантонах, где я обыкновенно странствовал. В тех, где я никогда еще не был, мое внезапное появление могло возбудить подозрения. Положение мое становилось невыносимым. На что решиться? Эта мысль страшно мучила меня, как вдруг случай доставил мне знакомство с портным, который желал продать свое заведение в центре столицы. Я стал с ним торговаться, убежденный, что нигде я не буду в такой безопасности, как в центре, где легко затеряться в толпе. Действительно, прошло несколько месяцев, и ничто не нарушало спокойствие, которым мы наслаждались с Аннетой. Моя торговля процветала с каждым днем: дела шли все лучше. Я уже не ограничивался, как мой предшественник, шитьем платья — я торговал сукном, как вдруг в одно прекрасное утро мои тревоги возобновились.

Я был в своей лавке, вдруг вошел посыльный и объявил, что меня кто-то ожидает в трактире на улице Омерр. Полагая, что речь идет о каком-нибудь заказе, я отправился в назначенное место, где, к своему ужасу, увидел двух беглых каторжников из брестского острога; один из них был Блонди. «Вот уже два дня как мы здесь, — сказал он, — и сидим без гроша. Вчера мы видели тебя в магазине и порадовались, узнав, что он твой… Теперь, слава богу, мы уже не так беспокоимся — мы ведь знаем тебя: ты не такой человек, чтобы не выручить товарищей в беде».

Я меньше всего желал связываться с этими разбойниками, способными на все, даже продать меня полиции. Я сделал вид, что рад встрече с ними. Я прибавил, что поскольку я небогат, то мне очень жаль, что я не могу пожертвовать им более пятидесяти франков. Они, казалось, остались довольны этой суммой и, уходя, объявили, что намерены отправиться в Шалонна-Марне, где у них были «дела». Я был бы счастлив, если бы они навсегда убрались из Парижа, но, прощаясь, они обещали скоро вернуться, и я постоянно пребывал в страхе, опасаясь их скорого возвращения. Уж не хотят ли они превратить меня в дойную корову и заставить купить их молчание? Мое положение было далеко не завидным и вскоре еще ухудшилось вследствие одной роковой встречи.

Читатели, вероятно, помнят, что жена моя после развода вступила во второй брак; я думал, что она находится в департаменте Па-де-Кале и живет припеваючи со своим новым супругом. Не тут-то было! В один прекрасный день я столкнулся с ней нос к носу на улице Пети Каро. Она узнала меня издали, и я вынужден был вступить с ней в разговор. Увидев, в каком жалком состоянии был ее туалет, я дал ей немного денег. Может быть, она вообразила, что мое великодушие не вполне бескорыстно, но мне даже в голову не приходило, что моя бывшая супруга может выдать меня. И действительно, вспоминая позже о наших распрях и пререканиях в былое время, я понял, что поступил чрезвычайно благоразумно и осмотрительно, и мне показалось естественным, что эта женщина, находясь в бедственном положении, могла рассчитывать на помощь с моей стороны. Если бы я был в тюрьме или находился вдали от Парижа, то не смог бы облегчить ее нужду. Это соображение должно было заставить ее молчать.

Содержание моей жены было бременем, которое я добровольно взвалил на свои плечи, но я еще не вполне осознавал всю тяжесть этой обузы. Прошло недели две после нашего свидания. Однажды утром за мной прислали. Я отправился на зов, и в довольно опрятной, хотя и бедно меблированной квартире нашел не только свою жену, но ее племянниц и их отца, Шевалье, недавно отсидевшего шесть месяцев в тюрьме за кражу серебра. Я сразу же понял, что у меня на шее повисла целая семья. Эти люди были в нужде, я проклинал их в душе, но не мог поступить иначе как протянуть им руку помощи.

В то время мне казалось, будто весь свет сговорился против меня. Ежеминутно мне приходилось раскошеливаться, и спрашивается, для кого же? Для людей, которые считали мою щедрость обязательной, людей, готовых продать меня. Вернувшись от бывшей жены домой, я лишний раз убедился, каково быть беглым каторжником: Аннета и моя мать были в слезах. Оказывается, в мое отсутствие меня спрашивали два пьяных субъекта и, когда им объявили, что меня нет дома, разразились угрозами. Я не сомневался в том, что они замышляют недоброе. По описанию этих двух личностей нетрудно было узнать Блонди и его товарища Дюлюка, к тому же они оставили свой адрес, настоятельно требуя прислать им сорок франков. К прискорбию своему, я был кроток и послушен как ягненок, только, платя дань этим мошенникам, я не мог не заметить им, что они поступили необдуманно.

«Вот видите, что вы наделали, — сказала, — в славное положение вы меня ставите, нечего сказать! Дома ничего не знали, а вы все растрезвонили. Лавка-то на имя жены, и она, чего доброго, выгонит меня, тогда опять придется локти кусать!» — «Не беда, будешь «работать» с нами, — ответили мне оба разбойника.

Я пытался разъяснить им, что несравнимо лучше зарабатывать себе на хлеб честным трудом, нежели жить, опасаясь полиции, и внушал им, что они умно сделали бы, отказавшись от избранной ими карьеры, сопряженной с такими опасностями.

«Недурно придумано! — воскликнул Блонди, когда я окончил свою проповедь. — А пока не можешь ли ты нам указать, нет ли где чего пообчистить? Видишь ли, мы не столько гонимся за советами, сколько за денежками».

Я снова попросил их не приходить ко мне в дом. «Ну ладно, что с тобой толковать, — ответил Дюлюк, — не придем, раз это твоей барыне не нравится». Но они недолго держали свое обещание. Дня через два Блонди явился ко мне в магазин и пожелал поговорить со мной наедине. Я отвел его наверх, в свою комнату. «Надеюсь, мы одни», — сказал он, окидывая взором комнату, где мы находились. Убедившись, что никто нас не подслушивает, он вынул из кармана одиннадцать серебряных приборов и двое золотых часов и положил их на стол.

«Четыреста франков, идет?» — «Четыреста франков! — воскликнул я, смущенный таким неожиданным требованием, — да у меня их нет!» — «А мне что за дело! Ступай продай вещи… Впрочем, если ты желаешь, я пришлю тебе покупателей в твою лавчонку… из префектуры. Ты со мной не шути…»

Мысленно я уже представлял себя снова отправленным в галеры… Нечего делать, четыреста франков были отсчитаны.

Глава девятнадцатая

Итак, я сделался укрывателем краденых вещей, преступником против воли. Я потерял сон, аппетит, дела больше меня не занимали — все мне опостылело, все стало мне ненавистно. Разумеется, у меня оставались Аннета и моя мать. Но разве мне не придется расстаться с ними? Я с ужасом представлял себе, как мой дом превращается в отвратительный притон, как в него врывается полиция и дознание обнаруживает мое участие в преступлении, которое должно навлечь на меня кару правосудия. Блонди приводил меня в ярость. Я охотно задушил бы его, а между тем принимал его у себя, окружал вниманием. При моем вспыльчивом нраве такое терпение было настоящим чудом; этим я был обязан Аннете.

Однажды я увидел Блонди с Дюлюком и бывшим чиновником, Сен-Жерменом, которого я знал еще в Руане, где он временно пользовался репутацией довольно честного человека. Сен-Жермен, для которого я был негоциантом Блонделем, удивился, встретив меня, но Блонди в нескольких словах изложил мою историю: он отрекомендовал меня «продувным плутом». Тогда лицо Сен-Жермена, который при встрече со мной наморщил лоб, просветлело. Блонди уведомил меня, что они направляются в окрестности Санлиса, и просил одолжить ему свой плетеный тарантас, который я использовал для разъездов по ярмаркам. Обрадовавшись возможности избавиться от этих негодяев, я поспешил дать им записку к тому лицу, у которого находилась моя тележка. Им выдали экипаж с упряжью, троица пустилась в путь, и десять дней я не получал от них вестей. Наконец, явился Сен-Жермен; он казался разбитым от усталости.

«Ну, — сказал он, — приятели арестованы!» — «Арестованы!» — повторил я в порыве неудержимой радости, но, овладев собой, стал выяснять подробности происшествия.

Сен-Жермен вкратце рассказал, как Блонди и Дюлюк были арестованы собственно потому, что путешествовали без документов; я не поверил ни одному его слову. Меня утвердило в моих подозрениях то, что мое предложение послать им денег Сен-Жермен отверг. Отправляясь из Парижа, они имели на троих всего пятьдесят франков; как же случилось, что они до сих пор не нуждаются? Прежде всего мне пришла в голову мысль, что они, вероятно, совершили какую-нибудь крупную кражу и что им не с руки рассказывать о ней, но вскоре я узнал, что речь шла о более серьезном преступлении.

Через два дня после возвращения Сен-Жермена мне вздумалось пойти осмотреть свой тарантас. Я заметил на белой с голубым обивке следы крови. Все стало ясно — истина оказалась еще ужаснее моих подозрений.