Дневник читателя. Русская литература в 2007 году - Андрей Немзер

Читая книгу Шайтанова, мы постоянно видим, как современность становится историей. Признаюсь, мне трудно вписать в сегодняшний контекст Николая Асеева или Леонида Мартынова, которым посвящены давние (не потерявшие остроты и обаяния) работы Шайтанова. Впрочем, здесь дело, наверно, не только в беге времени. Признавая историческую значимость поэта, вовсе не обязательно видеть в нем насущно необходимого тебе собеседника. Асеева и Мартынова я и двадцать пять лет назад уважал вчуже. Как, скажем, и Арсения Тарковского, о котором примерно в той же тональности пишет Шайтанов.

Это одно из немногих точных совпадений наших вкусов. (Другое – любовь к Чухонцеву.) В основном же пристрастия расходятся. Например, в недавней рецензии на «Стихотворения» Давида Самойлова («Новая библиотека поэта») Шайтанов дает понять, что Александр Межиров и Борис Слуцкий ему сейчас ближе и интереснее, чем Самойлов, которого я считаю самым (это не оговорка и не полемическое преувеличение) большим русским поэтом второй половины ХХ века. На фоне этой рецензии примечаешь некоторую прохладу в давней – изящной и выверенной – статье Шайтанова, что легла в основу предисловия к итоговому самойловскому двухтомнику. Несомненно с согласия поэта, заинтересованно и профессионально следившего за критическими откликами и считавшего (порукой тому дневник Самойлова) Шайтанова лучшим из своих интерпретаторов.

Другой пример – отношение к сегодняшним поэтам «среднего» поколения. О Вере Павловой Шайтанов пишет кисло-сладко (на мой взгляд, уделяя излишнее внимание «проекту» в ущерб стихам), о Тимуре Кибирове – пренебрежительно (снисходительно и поверхностно – о раннем, со зримой неприязнью – об авторе «Интимной лирики», на которой поэт для критика, видимо, кончился), о Владимире Салимоне – просто ничего не говорит. Умолчание, разумеется, нельзя ставить в строку – все мы порой не поспеваем высказаться о том, что полагаем существенным (Шайтанов сам на это обстоятельство сетует), но почему-то кажется, что здесь иной случай. Меж тем мне в сегодняшней поэзии особенно дороги Павлова, Кибиров и Салимон.

Пример третий – общего плана. Шайтанов полагает, что поэтические «изборники» должны быть компактными, составленными из лучших вещей. Мне же кажется, что для понимания поэта необходимо как можно более полное знакомство с его стиховым корпусом, что только так, видя воочию «ошибки» и «заблуждения», мы можем приблизиться к неповторимой творческой индивидуальности.

Список расхождений далеко не исчерпан. Но расхождение расхождению рознь. Иные только радуют – и вовсе не из отвлеченной тяги к «плюрализму», которой я начисто лишен. Шайтанов далеко не всегда убеждал меня в необходимости нечто перечитать или переосмыслить (некоторые его симпатии раздражают – и сильно), но ведь и один раз напомнить о необходимости сменить оптику – это очень много! А книга не раз сигнализировала мне о моей зашоренности: ни Алексея Прасолова, ни Николая Рубцова, ни Геннадия Русакова, ни Евгения Рейна с таким – необходимым – тщанием я не читал. А значит, и думал о них «приблизительно» (если это вообще можно назвать думаньем).

Название книги Шайтанова дразнит. Можно проинтонировать его иронически, примерно так: чтение и обсуждение стихов – дело вкуса, тут каждый волен нести свою ахинею. А можно и иначе: чтение и обсуждение стихов – дело истинного вкуса, без которого лучше к поэзии не соваться. Мне ближе вторая версия. Кажется, Шайтанову тоже. Не правда, что о вкусах не спорят. Спорят, и еще как! Но споры эти имеют смысл лишь в том случае, когда собеседникам ведом «вкус дела». Тот вкус, который ощущаешь читая книгу Игоря Шайтанова.

14 сентября

Дело личности

Евгения Абелюк, Елена Леенсон. Таганка: личное дело одного театра. М.: Новое литературное обозрение

Книга Евгении Абелюк и Елены Леенсон о Театре на Таганке увидела свет в преддверье девяностолетия Юрия Петровича Любимова. Презентация прошла в старом – некогда единственном и незабываемом – таганском зале. Бежали по экрану кадры из давних великих спектаклей и фрагменты совсем недавних репетиций. Пел ансамбль Дмитрия Покровского. Темпераментно выступали авторы презентируемого капитального труда и старинные друзья театра. Самого Мастера, к сожалению, не было – слегка простуженный, он экономит силы для новой премьеры, что будет сыграна в воскресенье, 30 сентября.

Впрочем, затертый оборот «незримо присутствовал» в данном случае совершенно точен. Как точны слова, стоящие на обложке с портретом основателя театра – «при участии Юрия Любимова». И дело здесь не только в том, что режиссер обстоятельно и остроумно комментирует многочисленные сюжеты, представленные в книге архивными документами (стенограммы худсоветов и заседаний во всякого рода инстанциях; официальная переписка с властями предержащими), фрагментами статей и рецензий 60—80-х годов, мемуарными свидетельствами. Вся теперь уже более чем сорокалетняя «драма и комедия» Таганки – это Любимов. Что вовсе не принижает других участников многолетнего грандиозного и разнопланового спектакля: артистов, выходивших на сцену, писателей, чьи стихи и проза с этой сцены звучали, музыкантов и художников, умевших расслышать и разделить творческую волю Мастера, гуманитариев, елико возможно поддерживавших Таганку, и тех обычных зрителей (от всенародно известных персон до пробиравшихся в зал безумными путями студентов и школьников), чье дыхание, сливаясь с дыханием труппы, рождало особый таганский воздух. Из выступления в выступление переходила та в общем-то немудреная мысль, что понятна любому «бывалому» таганцу и естественно живет в новой книге: Любимов обладает могучим даром привлечения по-настоящему талантливых, благородных, внутренне свободных людей – привлечения к общему делу. Дар этот и позволил резко самобытному, наделенному отчетливо индивидуальным мировидением и титаническим темпераментом, властному (а как без того), но – вопреки шепоткам комфортной полуправды – никак не «эгоцентричному» Любимову выпестовать множество замечательных – и друг на друга решительно не похожих – актеров, превратить репертуар в зеркало лучшей современной словесности (поэзия 60-х, «деревенская проза» – включая затравленного надсмотрщиками «Живого» Бориса Можаева, Трифонов, «А зори здесь тихие…» Бориса Васильева), предложить убедительные прочтения классики (любимовские трактовки Шекспира, Мольера, Пушкина, Островского, Достоевского могли вызывать неприятие, но отрицать их историко-филологическую основательность могли только абсолютно невежественные или столь же бессовестные «оппоненты»). Счастливая способность привораживать таланты неотделима от умения чувствовать настроение общества, распознавать новое и живое, угадывать потенциальных сильных сотрудников-единомышленников. Так и складывалось, так и жило нерасторжимое таганско-любимовское единство.

Об этом и рассказывает книга Евгении Абелюк и Елены Леенсон, в равной мере посвященная Любимову, его театру и «таганскому» веянию в культуре 60—80-х годов. В коллаже точно отобранных и умно прокомментированных документов все время присутствуют два сквозных сюжета – творческая работа (его кульминационный пункт – глава «Репетиция спектакля», построенная на стенограммах работы над «Борисом Годуновым») и борьба (здесь вершина приходится на главу «Театр и цензура»). Сюжеты могут тесно сплетаться, а могут расходиться – но ненадолго. И причиной тому не авторская концепция (она просто соответствует исторической действительности) и не возглавляемый Любимовым театр. Борьба с советской системой вовсе не была задачей Таганки (как не была она задачей всех истинных художников и достойных культурных институций – издательств, журналов, музеев, библиотек, киностудий, которым выпало вековать под большевистским прессом) – борьба же за человека, его честь и свободу неотделима от творчества да и любой мало-мальски интеллектуальной работы. Политическую борьбу против театра (равно как и против всего живого) вело партийное квазигосударство (успешно разрушая заодно и саму идею государства, ориентированного на человека и гражданское общество). Орудиями в этой борьбе были не только запреты и расправы, но и иезуитское приписывание «скрытых смыслов» прямым высказываниям, постоянное провоцирование, за которым должно было следовать превращение художника и гражданина (если они стояли на своем, просто делали то, что почитали должным) в политическую единицу (разумеется, враждебную, ибо никакой политики, кроме политики единственной и всевластной партии, не было и быть не могло). История Таганки – один из самых выразительных примеров (хотя, конечно, далеко не единственный!) навязывания политического смысла свободному высказыванию, изготовления «врагов», которым до времени позволено ваньку валять лишь в силу «снисходительности» мудрого руководства партии и правительства к невесть что о себе возомнившим шалунишкам, что обязаны по гроб жизни быть благодарными за эту господскую милость. И вести себя соответственно – то есть держаться в указанных рамках, сносить тягомотину невежественных указивок (иногда дающихся лишь для того, чтоб служба медом не казалась) и ни в коем случае не поддерживать друг друга.