Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

Тогда я ничего не слышала об этом деле; но маменька знала о нем и чрезвычайно беспокоилась. Она хотела разведать, дошли ли до генерала Бонапарта какие-нибудь обвинительные сведения. Мать моя легко тревожилась и воображением своим удваивала основательные опасения.

Бонапарт приехал в Париж. Трудно дать и малейшее понятие о том, с каким восторгом приняли его. Французский народ очень легкомыслен, очень мало способен к продолжительным привязанностям, но он доступен чувству славы. Дайте ему победу, и он будет более чем доволен: он будет признателен. Французы доказали это, когда Бонапарт приехал в Париж в описываемое мной время. Это был истинный триумф; недоставало только обожания; но едва не стоил он Бонапарту слишком дорого. Вот одно из доказательств.

Директория, как все власти слабые и бессильные для действия и управления (хоть и называлась она Исполнительной Директорией), глядела с завистью, которая скоро превратилась в ненависть, на чувство любви и признательности французского народа к молодому его герою. Казалось, одно душевное движение управляло поступками этих пяти человек, из которых ни один не был способен понять Бонапарта.

Бездарность, разврат и бешеное честолюбие, скрытое под республиканской наружностью, — вот что составляло тогдашнюю власть нашу. Она не хотела ничьей славы, кроме славы непосредственных творений своих. Бонапарт отделился от них с тех пор, как находился в Италии; лавры его и его армии были их личным достижением.

Баррас давал ему, по крайней мере, возможность насладиться славой; Мулен не смел даже и вспомнить, что тоже был генералом когда-то, и потому не мог тягаться с ним; Роже-Дюко размышлял обо всем как добряк, каковым и являлся; а Сийес… Сийес, всегда молчаливый, не видел необходимости развязывать свой язык, чтобы греметь проклятиями. Таким образом, сказанное мною выше может показаться противоречием. Но я приближаюсь к моему доказательству.

Из пяти директоров один управлял чувствами других. Он имел не больше их дарования, но больше ума и неограниченное честолюбие, хоть и уверял, что у него нет честолюбия вовсе: слова пустые, вздорные, которые ныне потеряли свою силу. Этот директор был Гойе. Мы всякий день получали тогда сведения о внутренних происшествиях среди директоров, потому что Брюнетьер, наш друг и мой опекун, был также другом Гойе и видался с ним каждый день. Мать моя иногда спрашивала у него, за что не любит он Бонапарта, потому что это было довольно смешно по отношению к нему. Сама она хотела говорить о Бонапарте так, как понимала его, но не хотела, чтобы другие говорили о нем худо, и сердитые слова, которые всякий день приносил нам Брюнетьер, восстанавливали мою мать против него и против Директории.

С того времени уже ненависть Гойе к Бонапарту проявлялась во всех его поступках, во всех словах. Назло ему он покровительствовал людям самым неспособным, и тот, кого рекомендовал Бонапарт, никогда не получал места, если только оно зависело от Гойе. Для такой ненависти, только усиленной и сделавшейся непримиримою 18 брюмера, конечно, существовала какая-то положительная причина. Какая именно? Я думаю, что Гойе находил пригодным для счастья Франции и еще более для своего собственного удалить четырех призраков, которые составляли вместе с ним правительство, и объявить себя президентом не Директории (кем был он 18 брюмера), а Французской республики. Орлиный взор Бонапарта проник в его замысел. Весьма вероятно, что он предуведомил о том Сийеса, и дивная хитрость того расстроила план второго Вашингтона. Гойе был человек не без дарования; но его дарование годилось для какого-нибудь судебного учреждения, а не для того удивительного положения, в которое поставила его судьба. Можно сказать, взглянув на список директоров этой эпохи, что за личности управляли тогда нашим кораблем — за исключением Карно, человека высокого дарованиями, да Сийеса, не всегда прямодушного на своем политическом поприще, однако имевшего несомненные достоинства. Гойе чувствовал свое превосходство в той Директории, которая составилась после дней фрюктидора; поскольку чувство собственного ничтожества никогда на ум не приходит, то он и думал, что может подхватить бразды правления, выпадавшие из рук у всех и влачившиеся по грязи. Повторяю, что его раскусили, и в этом причина жестокой ненависти его к генералу Бонапарту. Надеюсь, в этом убедятся, когда я расскажу о разговоре Брюнетьера с Гойе после 18 брюмера.

Но каким бы суетным ни было тщеславие Бонапарта, оно могло удовольствоваться вполне, потому что люди всех классов приняли его с восторгом по возвращении в отечество. Народ кричал: «Да здравствует генерал Бонапарт! Да здравствует покоритель Италии, миротворец Кампо-Формио!» Горожане повторяли: «Да хранит его Бог для нашей славы, для избавления нас от страшной цены хлеба и от директоров». Высший класс, спасенный от плахи и от тюрьмы, с восторгом бежал навстречу молодому человеку, который за один год перешел от битвы при Монтенотте к Леобенскому соглашению и ознаменовал весь путь свой победами. После он мог впасть в заблуждения, даже великие, но в то время это был колосс чистой и великой славы!

Власти давали в его честь великолепные празднества. Директория появлялась там во всей нелепой пышности своей, в плащах, в шляпах с перьями, и сборище этой благородной пятерки выглядело довольно смешно. Впрочем, праздники были прелестны, особенно тем очарованием, которое соединено с предметами, казалось, погибшими навсегда и опять возвратившимися. Опять начали появляться деньги, и следствием этого была общая радость.

Одним из прекраснейших праздников, одним из самых изящных при всем его великолепии, был праздник, данный Талейраном в министерстве иностранных дел. Он всегда умел превосходно устраивать свои празднества: человек умный виден во всем, что он ни делает. Он жил тогда в особняке Галифе на Рю дю Бак, и хоть комнаты были несколько малы для такого множества гостей, какое столпилось у него в этот вечер, однако праздник получился удивительный. Там собралось все, что Париж заключал в себе модного и почетного. Мать моя хотела непременно ехать туда. Она была несколько нездорова, но когда оделась и немного подрумянилась, то привела меня в восхищение, и могу уверить, что в тот вечер мало я видела таких прелестных женщин, как она. Мы оделись в одинаковые платья из белого крепа, убранные двумя широкими серебряными лентами по краям, с обшивкой из розового газа, переплетенного серебром; на головах у нас были гирлянды из дубовых листьев, с серебряными желудями. Мать моя надела бриллианты, я — жемчуг: этим только и разнился наш наряд.

В продолжение вечера мать моя прохаживалась по гостиным, подав одну руку господину Коленкуру (отцу), а другую