Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

тогда считалась основательной. Особенно женщины казались очарованы совершенно. Они опять видели милое отечество, свою прекрасную Францию, воспоминание о которой только увеличивает горечь изгнания во всякой стране, как бы ни была она гостеприимна!

Я помню, что, когда увидела мать мою искренняя приятельница ее, госпожа Марбуа, за несколько дней до того вернувшаяся в Париж и еще полная радости, она рыдая бросилась в ее объятия и больше четверти часа не могла успокоиться. Дочь ее рассказывала нам, что так встречалась она со всеми своими друзьями; с ее стороны тут не было ни притворства, ни комедии: это происходило от порыва пламенной души, которая наслаждалась всем счастьем, соединенным со словом отечество.

Но сколько разочарований ожидало наших изгнанников при возвращении их на родную землю! Бедность, одиночество, смерть — вот что большей частью встречали они. Увы, не все было счастьем в то время!

Одно из самых существенных огорчений — чему я была свидетельницей — происходило от разности, или, лучше сказать, разнообразия во мнениях. Поверят ли, что эти оттенки производили раздор даже в согласных семействах? Естественное следствие продолжительного разрушения всех начал и всех дел необходимо влекло за собой изменение самых обыкновенных привычек и обычаев жизни. Все отравлялось несносной политикой, за которой следовали резкое противоречие, гнев, споры и часто даже разрыв между мужем и женой, между сестрой и братом или иногда между отцом и сыном.

Такую картину представляло парижское общество в то время, о котором говорю теперь, то есть в 1796 и 1797 годах; а потому и слово общество употреблено мной в простонародном смысле для обозначения сборища, поскольку, говоря точнее, общества не было. В частных домах боялись слыть богачами, принимая всегда, и ограничивались тем, что часто посещали общественные собрания, куда съезжалось лучшее общество. Не только концерты, но и балы давались таким образом. Кто вообразит теперь, что самые модные женщины ездили танцевать в дом Телюссон или в дом Ришелье? И всего любопытнее, что там сближались, смешивались все мнения, все классы.

Однажды на балу в доме Телюссон случилось довольно забавное происшествие с госпожой Д-с, которая иногда привозила сюда свою дочь. Невозможно, чтобы между людьми, не только различными по образу мыслей, но и оскорбленными друг другом не случалось столкновений, потому, несмотря на согласие наружное, часто происходили сцены, едва заметные для толпы, но чрезвычайно любопытные для тех, кто, по счастью, видел их и мог понимать.

Госпожа Д-с приехала очень поздно. Большая круглая гостиная была вся заполнена, и в ней не оставалось нигде двух свободных мест. Однако с помощью толчков и просьб госпожа Д-с и дочь ее пробились на середину зала. Госпожа Д-с, совсем не робкая от природы, оглядывалась во все стороны и старалась отыскать глазами хоть одно место, чтобы присесть. Вдруг ее взор остановился на молодом пленительном личике, окруженном облаком белокурых волос; робкий взгляд, прелестные темно-голубые глаза — вся она представляла собой образчик самой очаровательной сильфиды. Эту молодую особу только что привел на ее место господин Тренис, что доказывало, что она хорошо танцует, потому что Тренис удостаивал приглашения танцевать с ним только тех, кто заслужил славу превосходных танцовщиц. Милая девушка эта сидела подле дамы, которая казалась ее старшей сестрой и обращала на себя внимание всех женщин своим блестящим модным нарядом.

— Кто эти женщины? — спросила госпожа Д-с у старого маркиза д’Отфора, державшего ее под руку.

— Как, вы не узнаете виконтессу Богарне? Это она, со своей дочерью[20]. Теперь она уже госпожа Бонапарт. Постойте, вот подле нее есть место, сядьте там: вы возобновите знакомство.

Вместо всякого ответа госпожа Д-с с силой ткнула маркиза в бок, и он двинулся за нею в одну из маленьких гостиных, которые находились перед большой ротондой.

— В уме ли вы? — возмутилась она, когда они пришли в другую комнату. — Прекрасное место для меня подле госпожи Бонапарт! Стало быть, моя Эрнестина должна знакомиться с ее дочерью? Да вы голову повредили, маркиз!

— Совсем нет! И что находите вы худого в том, что Эрнестина познакомится или даже подружится с Гортензией Богарне? Это премилая особа, тихая, любезная…

— Какое дело мне до них? Я не хочу сближаться с такими женщинами. Я не люблю тех, кто бесчестит свое несчастье.

Д’Отфор пожал плечами и не отвечал ничего.

— Ах, боже мой! А кто эта прелестная особа? — спросила госпожа Д-с, указывая на женщину, которая входила в гостиную и привлекала к себе взгляды толпы. Эта дама была ростом выше среднего, но совершенная гармония во всех частях тела не позволяла обращать на это внимание. Это была Венера Капитолийская, но более Фидиевой прелестная, потому что в ней сохранялась та же чистота черт, то же совершенство рук, ног, но сверх того добавлялась жизнь, отблеск волшебного зеркала души, а наполняла эту душу одна доброта. Наряд не увеличивал красоты ее, поскольку на ней было простое платье из индийской кисеи, драпированное в античном стиле и скрепленное на плечах двумя камеями; золотой пояс обнимал ее стан и тоже застегивался камеей; широкий золотой браслет стягивал рукав гораздо выше локтя; волосы ее, похожие на черный бархат, были коротко острижены и завиты вокруг головы в прическе а la Titus; белые прелестные плечи обвивала превосходная красная кашемировая шаль, тогда вещь чрезвычайно редкая и уважаемая. Она пленительно и живописно драпировала даму, которая составляла собою картину поистине очаровательную.

— Это госпожа Тальен[21], — отвечал д’Отфор.

— Госпожа Тальен! — вскричала госпожа Д-с. — Ах, боже мой! Как же вы привезли меня сюда, мой друг?!

— Но вы не найдете во всем Париже места, где собиралось бы лучшее общество.

И маркиз пробормотал еще несколько слов, всегда готовых у него для тех, кто не соглашался с ним.

В эту минуту вдруг довольно живое волнение поворотило к дверям толпу молодых людей, которых называли тогда les incroyables — иначе говоря, неописуемыми, невероятными, — они шли навстречу молодой даме, только что приехавшей, хоть и уже было чрезвычайно поздно. В этой женщине то, что можно назвать безобразием, соединялось с непостижимой прелестью. Она была дурно сложена, но ее маленькие ножки танцевали так хорошо! Она была брюнетка, но ее черные глаза блистали таким выражением! К тому же она казалась очень милой, и если могла становиться злой, то лишь когда на нее нападали. Ее живой, насмешливый взгляд сверкал умом и в то же время выказывал самое чистое простодушие. Вообще, она была добрая подруга и самая веселая из женщин. Короче говоря, она нравилась, она была тогда в моде, и