Блокада Ленинграда. Народная книга памяти - Коллектив авторов

Ночью открылась дверь, и двое мужчин закричали: «Где лежат трупы, мы их заберем!» Я вылезла из постели и, рыдая, просила их не забирать тело отца. Я пыталась им объяснить, что мама скоро придет, и мы сами похороним папу. Труп папы оставили, а остальных забрали. На следующий день мама пришла с гробом, и мы повезли папу на Серафимовское кладбище. За хлебную карточку нам удалось похоронить отца в чью-то могилу. После войны я пыталась разыскать место захоронения, но в кладбищенских документах не было сведений об отце. У нас даже нет свидетельства о его смерти.

Я помню, что нам с братом было не страшно находиться в одной комнате с трупами, но мы очень боялись крыс. Они обгрызали у покойников кисти рук, ноги и носы. Мы отказывались оставаться одни в комнате. Мама, плача, объясняла нам, что она на казарменном положении и ей надо идти на работу.

Через неделю мы решили возвращаться в наш дом на Московском шоссе. Встала проблема получения пропуска в зону обороны города. Через неделю мама принесла полбуханки хлеба, это был трехдневный паек, укутала брата в тряпку, посадила на санки, и мы пошли пешком в свой дом. Я не знаю, какое расстояние от улицы Мира до площади Чернышевского, но нам для этого перехода потребовался целый день. Мама беспокоилась о том, пропустят ли нас через КПП, ведь у нас не было пропуска. Помог наш вид, справка о том, что мама работает на заводе и находится на казарменном положении, и, конечно, хлеб. На следующий день мама пошла на работу. Потом через это КПП я каждый день ходила в булочную у Московского райсовета, а мама раз в неделю приходила к нам домой.

До сих пор не могу понять, зачем надо было переселять жителей южной части Московского района в северные районы города. Судя по мытарствам нашей семьи, такое переселение было не подготовлено и принесло много бед. В нашем доме не было бомбоубежища, зато были сараи с дровами. Что касается воздушных тревог, то уже в сентябре 1941-го к ним относились без особых опасений. Люди привыкли к артиллерийским обстрелам, снаряды летели мимо нас в центральные районы города. Я всего раз шесть была в бомбоубежище, и то только потому, что воздушная тревога заставала меня в пути.

Возвращение в свой дом было самым радостным событием в суровую блокадную зиму для нашей уже маленькой семьи. Стекол в окнах не было, и мы закрыли их фанерой и одеялами. Жить мы стали на маленькой кухне в 8 квадратных метров. Там была плита и кухонные столы соседей, которые были хорошим топливом. Также нам пришлось сжечь книги и деревянную мебель.

На нашей лестничной клетке жили пять человек. В соседней с нами квартире жили две женщины: Меджубовская Нинель Францевна и тетя Лиза – они были военнослужащими и занимались стиркой белья для воинской части. Иногда я им помогала в этом деле. За такую работу нас с братом, бывало, кормили похлебкой.

Мама приходила раз в неделю, приносила жмых, клей, дуранду. Особенно нам повезло с бочкой хряпы – это грубые капустные листы. Еще в конце сентября мы с папой ходили на поля за Среднюю Рогатку, собирали оставшиеся капустные листья. Мы их порубили, посолили, и получилась хорошая приправа к супу. Вместе с дурандой это было единственное наше горячее блюдо. Так мы жили вдвоем с братом еще три месяца.

Из-за работы и постоянного волнения за нас мама сильно ослабла. Чтобы попасть домой, ей надо было идти пешком от набережной реки Пряжки до площади Чернышевского. По нашим подсчетам, это примерно 10 километров. Однажды она не пришла домой, и нам сообщили, что ее положили в стационар при заводе. С каждым днем она слабела все больше. Затем маму перевели в больницу на Средней Подьяческой улице. Теперь уже я ходила к ней раз в неделю за хлебушком, который она нам отдавала.

У меня распухли ноги, обострился довоенный ревматизм, и я с трудом обувалась. Тетя Лиза иногда шутила, что я стала похожа на маленькую сухонькую старушку. Но мне надо было держаться, чтобы успокоить маму и поддерживать брата Гену, которому исполнилось 6 лет. На вид он был страшненьким, рахитичным ребенком, с очень большой головой, c тонкими, как палки, ногами и руками, с провалившимися, грустно смотрящими карими глазами. Он все время лежал или сидел на плите и слезал с нее только во время топки. Игрушек у нас никаких не было. Он мало разговаривал, а меня часто звал мамой. Однажды, входя в парадную, я почувствовала сильный запах гари. Я поднялась в квартиру и увидела, что в коридоре лежит мой Гена. Соседки приводили его в сознание. Оказалось, что он решил истопить плиту, подпалил свое пальто, испугался и пошел искать помощь, но сил не хватило, и он упал. Хорошо, что рядом были люди и спасли моего братишку.

На поход в больницу у меня уходил целый день. Последний раз у мамы я была 17 мая 1942 года. Был теплый весенний день. Проходя мимо рынка у Фрунзенского универмага, я обменяла мамино обручальное кольцо на бутылку морса, ведь надо было хоть раз принести маме что-нибудь. В больнице меня уже знали в лицо. Ко мне вышла сестра, посадила меня на скамейку и сказала, что мама недавно умерла. Она оставила мне записку и кусочек хлеба. Я сильно плакала, просила разрешения похоронить ее на Серафимовском кладбище. Рассказала, как мы хоронили в январе папу, говорила, что знаю, как это нужно делать. Мне отказали, сославшись на мой возраст. Мне сообщили, что все трупы они увозят в Московский район на кирпичный завод и там сжигают.

В записке мама писала, чтобы я с Геной пошла в детский дом, что она написала письмо своей сестре Гагариной Марии Александровне с просьбой разыскать нас и взять к себе на воспитание взамен двух сыновей, погибших в 1938 году во время ее ареста. Я показала мамино письмо женщинам, которые жили в квартирах на нашей лестнице. Они сказали мне, что кирпичный завод находится почти напротив нашего дома.

Я решила посмотреть, как происходит сжигание трупов. Скажу откровенно, что более жесткого зрелища, я в своей жизни не видела. Прошло уже более 50 лет, а в зрительной памяти сохранились даже мелочи. Деревянный забор почти полностью разобрали на дрова, поэтому подойти к печам можно было довольно близко. Во дворе завода стояла вереница машин с трупами, они ждали разгрузки. Рабочие укладывали покойников на транспортер, включали машины, и трупы падали в печь. Создавалось впечатление, что они шевелят руками и ногами и таким образом противятся сжиганию. Я простояла в остолбенении несколько минут и пошла домой. Такое у меня было прощание с мамой.

Мы с братом остались сиротами. Дворник тетя Поля дала нам адрес детского приемника на Разъезжей улице. Я собрала вещи, помылась сама и искупала Гену, ведь мы не мылись всю зиму и накопили не только много грязи, но и вшей, хотя периодически жарили их на плите.

Наиболее ценные вещи я отдала на хранение соседке Н. Ф. Меджубовской. В конце войны она уехала в Киев. Возвратившись в Ленинград из детского дома, с которым мы были эвакуированы, я писала ей, просила возвратить вещи, но ответа не последовало.

Я не знала, как довести брата до детского приемника. Он был очень слаб, а транспорта не было. Я выкупила хлеб, в июне 1942-го давали уже по 400 грамм, взяла сменную одежду, документы и маленький ножик. Брату я объяснила, что нам надо идти в детский дом, поскольку мы остались сиротами. Я ему сказала, что дорога длинная, и за каждые пройденные три дома я буду давать ему маленький кусочек хлеба. Шли мы очень долго. На Лиговском проспекте он упал и не мог встать. Проходивший мимо мужчина взял его на руки и донес до детдома.

Брата сразу поместили в больницу, где он пролежал целый месяц с дистрофией. Весенние и летние месяцы придавали нам сил. Детский распределитель находился у Волковского кладбища. Ребята часто собирали там лебеду, крапиву и многие другие травы, ели липовые листья и особенно любили жевать хвойную смолу.

Эвакуироваться без брата я отказалась. Поэтому только в конце июля 1942 года, после того как брат поправился, нас определили в 75-й детский дом и эвакуировали в город Пучеж Ивановской области. Там была уже совсем другая жизнь.

В Ленинград мы возвратились в 1946 году. Мне было 17 лет. Я взяла опеку над братом и отсудила родительскую комнату. Началась взрослая жизнь, полная проблем, забот и всего остального.

Григорьева Марина Павловна

Эвакуацию запретили!

Когда началась война, мы жили в Ленинграде на проспекте Динамо, д. 8, кв. 7. Мы – это наша семья: дедушка – Шмидт Мартин Иванович, бабушка – Шмидт Ольга Ивановна, я – Марина Шмидт, и моя мама – Самсиель Валентина Мартиновна. Перед самой войной я окончила первый класс на «отлично». Мечтала стать актрисой.

Помню, как меня подготовили к эвакуации. Мы просидели целый день с вещами, но к вечеру всех распустили. Эвакуацию запретили!

В марте 1942 года умер дедушка, а в мае умерла бабушка. У мамы страшно распухли ноги, у меня была ужасная цинга. Мы обе уже были дистрофиками. В июне 1942 года слегли – молча лежали и умирали. В блокаду не мылись, страшно представить, что на нас было и в каком количестве.