Потрясение - Лидия Юкнавич

– Ш-ш-ш, – успокаивала его она.

Он почувствовал слабость в теле. Боль в коленях и бедрах стало невозможно терпеть, и он присел набок, оперся на локоть, вытянул онемевшие ноги в сторону и почти улегся на бок рядом с Верой. Вещь между ними затихла и замерла. Он почти про нее забыл, вот только не мог оторвать взгляда от ее губ, сомкнувшихся на Верином соске.

Потом Вера запела.

Когда ее голос ослаб и замолк, он понял, что улыбается. Его глаза были закрыты, на губах играла полуулыбка, а мыслями он унесся туда, куда уносятся мальчики, когда женщины поют им песни. Как будто этот раз ничем не отличался от остальных. Но открыв глаза, он увидел, что Вера смотрит в небо, и рот ее был разинут слишком широко, а кожа окрасилась в неправильный цвет. А вещь, розовая и корчащаяся…

Он встал. Он двигался намного медленнее обычного. Он уставился на вещь. Поначалу он думал просто развернуться и уйти. Но потом снова присел на корточки, снял очки и вытянул их вперед, между собой и Верой.

– Вера?

Он поднес дужку к ее лицу. Очень осторожно потыкал ее щеку. Ее глаза не моргали, как обычно. Рот не шевелился. Он надел очки.

Там, где он родился – в другой стране, где говорили на другом языке, который Микаэль быстро забывал, – люди рассказывали сказки. Эти сказки он узнал от Веры. Он знал, что это была холодная страна, и еще про нее говорили, что она «растерзана войной», как будто речь шла о каком-то рваном одеяле. Он чувствовал, что смерть в этой стране гуляет по улицам свободно и не щадит ни людей, ни зверей. Собаки там замерзали, если их выгоняли на улицу. Гогочущие, упившиеся водкой солдаты по ночам затаскивали дочерей в сараи, где воздух пропитался их потом. Иногда после этого дочери возвращались с пустыми невидящими глазами; иногда их продавали, и они пропадали навсегда.

Сыновей тоже превращали в собак или в дочерей и обращались с ними, как с мясом. Кто-то становился машиной для убийства и убивал все подряд по приказу кого угодно; лишь так можно было остаться в живых.

Его всегда интересовал один вопрос – а мальчики, которыми они были когда-то, что становилось с ними? Куда они уходили, эти мальчики? Прятались ли в складки ума, как хорошо оберегаемая тайна, которую потом когда-нибудь можно извлечь на свет? Была ли эта жестокость общепринятой инициацией в мир мужчин? Или их внутренние мальчики усыхали и исчезали? Что с ними случалось? Не с теми, кто умирал – тех зарывали в землю, – но с другими? Может, их отправляли в исправительные учреждения?

Он слышал голос своего приемного отца:

Никогда не забывай, как тебе повезло, что ты здесь оказался.

И голос Веры у нее на кухне:

Не жалуйся на судьбу. Никто не любит нытиков.

Теперь он стоял на коленях у ее тела. Колени терлись об асфальт.

Он взглянул на поросенка. Тот хрюкнул.

Он видел, что Вера мертва, но не мог это осмыслить. Положил ладонь ей на веки и опустил их, как видел по телевизору.

Потом вещь заплакала.

– Заткнись, – прошептал он, оглянулся и поправил очки. Но вещь не затыкалась.

– Заткнись, – повторил он громче и схватился за одеяло, в которое вещь была завернута; то распахнулось, и тогда он наконец узнал, в чем разница между мальчиками и девочками – между ног у вещи был мягкий крошечный надрезанный кусочек кожи вместо пениса. Он вытаращился на нее. Огляделся – где же люди? Вокруг не было никого и ничего. Лишь собака лаяла вдали. Он наклонился ниже. Совсем низко, почти касаясь лицом корчащегося младенца. Понюхал то место, где был надрезанный кусочек кожи. Младенец сучил ножками. Микаэль поморщился, вздрогнул, отдернулся.

– Ты описалась, – сказал он.

Но тут младенец взглянул прямо ему в глаза. Молча. Он почти выпал из баюкавшей его безвольной руки Веры. Он посмотрел Микаэлю в глаза, не плача, а хватая ртом воздух. Затем пошевелил маленькими пальчиками и потянулся к нему.

Он не мог тянуться к кому-то другому. Вокруг больше не было живых людей.

Грудь Микаэля словно вывернулась наизнанку. Он затаил дыхание. Ладони вспотели. Голова закружилась; перед глазами поплыл туман. Он закрыл глаза, открыл, закрыл и снова открыл.

– Эй!

Незнакомый голос заставил его обернуться.

– Эй, ты!

Третья этнографическая заметка

Здесь водятся бесшерстные лоси. Наевшись фруктов или варенья из ягод, дети покрываются сыпью; у них краснеют щеки. Рождаются двухголовые телята, а однажды видели двуглавого орла. В городе тает вечная мерзлота; в лесах лед замерзает в странные формы. Рыба в озере погибла или мутировала. Все из-за подземных ядерных испытаний. Промышленных отходов при добыче ископаемых. Тяжелых металлов, сбрасываемых в реки. Их сбрасывали туда годами.

Двадцать лет я проработала уборщицей на фабрике. Я стояла в устье реки Лены и стирала одежду. А куда мне было деться? Я здесь родилась. Здесь жила моя мать, ее мать и мать ее матери. В нашем доме были одни женщины; мужчины появлялись и уходили при первой же возможности. О женском труде не помнит никто; наш труд – растить детей, ухаживать за мужьями и животными, наш труд – поддерживать порядок в доме и огонь в очаге – не считается работой. Мои руки хранят следы труда всей моей жизни. Я перестала ходить на работу, когда они покраснели, а на запястьях появились шишки; ходить-то перестала, а руки такими и остались.

Однажды я стирала – помню, что было в моих руках в тот момент, синее платье в цветочек, – подняла голову и увидела, как на противоположном берегу реки половина берега обрушилась в реку. Я замерла. Застыла неподвижно, как статуя, забыв о стирке. Потом увидела, как разлившаяся река проглотила целый дом, словно тверди вдруг надоело быть твердью, и та решила стать чем-то другим. Во дворе того дома лаяла собака. На земле у крыльца сидел малыш. Женщина на пороге вытирала руки о передник, когда пришла волна и смыла все на своем пути. Как же я плакала.

Я оставила стирку, оставила реку и пошла к нашему дому. Во дворе пищали цыплята. Я подумала о той собаке. О малыше. О женщине. Подумала, скоро ли река придет за мной. Вода придет за всеми нами, подумала я тогда; вода – ответы на все вопросы.

Спираль

Четвертый перекресток