Потрясение - Лидия Юкнавич

От вещи пахло мясной лавкой, мертвой выброшенной на берег медузой, выхлопными газами и пончиками. До его любимой пончиковой было меньше квартала. В животе заурчало. Колени и бедра болели от долгого сидения на корточках. Жаль, что под рукой не было палки, вилки или хотя бы карандаша, но в рюкзаке лежали лишь книги. Потом он вспомнил о тех штуках на очках, что цепляются за уши. Снял очки и уставился на эти штуки. Черный пластик был толстым и прочным. Очки всегда казались ему магическим предметом; он же стоял тогда рядом со стрелявшим мальчиком и выжил, наверняка с их помощью.

Итак, он снял очки и приблизил дужку к вещи. Потыкал ее. Воткнул поглубже. А когда достал, за дужкой потянулась клейкая ниточка слизи.

Тогда-то он и услышал свое имя. Микаэль, шепнул воздух где-то рядом. Потом громче, и Микаэль повернул голову вправо, но увидел лишь край кирпичного здания, за которым начинался переулок.

Но с ним говорил не воздух.

Он разрывался между вещью и голосом, продолжавшим шептать его имя. Склизкий блестящий червячок, тянувшийся в сторону от вещи, словно указывал за угол. Как карта.

Что же он слышал – пение? Он не понимал. Зачесались ладони; загорелись уши.

Ему не хотелось идти на звук или по следу, ведущему от страшной вещи на тротуаре за угол кирпичного дома, но тело как всегда не повиновалось. Он встал, сунул руки в карманы и двинулся на звук. Рюкзак оттягивал его плечи; кровь шумела в ушах. Очки на носу и щеках потяжелели, оттягивая вниз глазницы.

Еще до того, как он завернул за угол, он понял, что слышит голос Веры. Веры, которая в детстве читала ему сказки на иностранных языках и пахла выдохшимися лавандовыми духами; Вера, что гладила его по голове, поправляла его очки и поила его козьим молоком, когда он приходил в гости. У Веры он прятался от хулиганов, например от Виктора Михеловского, и часами ждал после школы отца, который мог вернуться домой, а мог и не вернуться.

К ней он пошел, когда газовая горелка погасла и он испугался сам ее зажигать. Он и ночью к ней приходил, с отцом, и притворялся мертвым или спящим, но об этом говорить было нельзя, иначе можно было получить затрещину.

Иногда, когда рядом никого не было, Вера ему пела; ее глаза застилали слезы, и они напоминали стеклянные шарики цвета индиго, и в каждым был маленький мир. Взгляд ее устремлялся в грязное окошко квартиры и смотрел далеко-далеко; хотел бы он знать куда. Она говорила, что поет народные песенки. Песенки ее дома. Опускала ладонь на грудину, а он смотрел на нее, смотрел долго, насколько его хватало.

Когда он наконец сунул голову за угол и посмотрел, то увидел Веру, растянувшуюся на зловонном заваленном мусором тротуаре. Ее шелковая ночная рубашка – бледно-голубая, как небо весной, – была задрана выше бедер и запачкана кровью и мочой. С его губ сорвалось слово «Вера». Он увидел ее потайные части, разверзнутые, кровавые и ужасные, как тигриная пасть. Наклонился над ней, потянулся, но к чему – не имел понятия.

Он осмелился взглянуть. В ее руках что-то кряхтело и корчилось. Серо-красно-белое, похожее на кожную оболочку. Страшный маленький рот открывался и причмокивал. Кармашки розовых глаз были сомкнуты крепко, как кулаки. Мяукающий звереныш.

Ты еще мал для такого, повторяла Вера и прятала за спину бутылку водки, а потом ставила ее высоко на холодильник. Запахивала на груди голубой атласный халат, улыбалась и гладила его по голове.

Чтобы не видеть то, на что смотрели его глаза, он давно приучил себя повторять про себя одно слово: индиго. Это слово сказала ему Вера; она же объяснила, что оно значит. Ты – дитя индиго, говорила она ему, трепала его по волосам, а потом приглаживала их. Из ее слов и широких жестов, которыми она сопровождала свою речь, он понял, что индиго – один из семи цветов радуги, промежуточный между синим и фиолетовым, и назван так в честь растения индигофера красильная.

Она также рассказала, что индиго соответствует шестой чакре – третьему глазу. Дети индиго вырастают со способностью понимать сложные системы. Умеют заботиться о людях и животных.

Когда Вера говорила об индиго, слово это обретало силу и становилось сродни духу или мифу. В его уме индиго стало означать то же, что и жизнь. Он представлял себя взрослым в комбинезоне цвета индиго; представлял, как стоит в комнате, уставленной компьютерными серверами, окруженный слонами, летучими мышами и людьми. Комната была большая, с рядами мониторов, черных лампочек, хранилищ данных, с соломенной подстилкой для животных на полу. Подумав об этом сейчас, он ненадолго забыл о том, что корчилось и кряхтело на асфальте перед ним.

К знакомому запаху – запаху лаванды – примешивалось зловоние сточных вод.

Потом раздался звук. Плач младенца.

Он взглянул в лицо Веры. Ее кожа была очень бледной и даже прозрачной. Он видел венки, голубоватые кости и хрящи – основу ее черт. Отверстия в лице – глаза, ноздри, рот – вдруг показались ему какими-то неправильными. Слишком большими и глубокими; слишком пронизанными мольбой. Он вдруг со всей ясностью осознал, что смотрит на ее тело. Он попытался сосредоточиться на чем-то, что вернуло бы его в мир людей, – на окурке, валявшемся в нескольких дюймах от ее головы, на пивной крышечке и пожухлом одуванчике, проросшем сквозь трещину в асфальте, на воде, капающей с края сточной трубы. Он поднял голову и посмотрел на крышу пятиэтажного кирпичного дома, мимо грязной стены, над которой виднелся кусочек облака. А потом услышал знакомый звук – голос Веры. Голос, который пробрал его до костей. Он снова посмотрел вниз, на ее губы. У нее были такие маленькие зубы.

– Послушай меня, Микаэль, – ее шепот потянул его к себе. – Ты должен ее забрать.

Он испуганно помотал головой, так сильно, что очки слетели и упали рядом с Верой. Свободной рукой – той, что не держала младенца, – та подняла их и протянула ему. Затем одернула свою грязную ночную рубашку.

– Я знаю, – сказала она, – для тебя это слишком сложно. Ты еще маленький. – Она погладила по груди себя, не в силах дотянуться до него и успокоить.

Он не хотел смотреть на это и закрыл глаза. С закрытыми глазами все звуки воспринимались иначе.

Он услышал резкое царапанье, словно зверь рылся в мусоре. Но это был не зверь. Это Вера дышала; что-то было не так