Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

И вот теперь – взбрела. И кому… Как же теперь жить? Как доказать ей, что она ошибается?

Ноги Георгия подкосились, он плюхнулся куда-то – оказалось, на кровать. Ткнулся лицом в подушку. Наволочка легонько пахла духами.

Он безотчетно отогнул одеяло. Простыня тоже пахла духами и еще чем-то прохладным и дразнящим. Это был запах ее тела! Недосягаемого, недостижимого… Никогда не коснуться ее, потому что она его ненавидит, презирает. Она его оскорбила! Да как она могла подумать о нем такое? Кто ей дал право?

Вскочил, ринулся в коридор, рванул дверь, за которой уже не шумел душ.

Рита стояла на маленьком резиновом коврике спиной к нему. Волосы были высоко заколоты. Полотенце лежало на ее плечах.

Георгий был оскорблен и хотел выкрикнуть ей в лицо ответное оскорбление. Но в том-то и дело, что лица ее он не видел. Он видел узкую, изящную спину, тугие розовые округлости ягодиц и ямочки ниже поясницы. Он видел длинные голые ноги и завитки на шее, под высоко подобранными волосами.

Рита резко обернулась:

– Вы? Да вы что!

Георгий смотрел, как она рванула с плеч полотенце, пытаясь прикрыть бедра, но от этого движения открылась грудь. Он смотрел, неотрывно смотрел на коричневатые соски, на тонкие ключицы, на прямые плечи – гладкие, золотистые, с отпечатавшимися на них белыми полосками от лямок купальника. Грудь тоже была наполовину золотистой, загорелой, а наполовину белой. Ниже темнел загорелый живот, а еще ниже тело снова белело, потому что под солнцем его закрывали трусики купальника. Там светлая полоска кожи была совсем узкая. Мини-бикини – кажется, так эта штука называется в модных журналах.

– Я не… – пробормотал он пересохшими губами, не соображая, что говорит. И сорвался на крик: – Вы не то подумали! Я не…

И, уже ничего не соображая, рванулся к ней, схватил, стиснул, ткнулся губами в ее губы, стал хватать их горячим ртом, кусать, стал ломать ее плечи… Она вскрикивала, пыталась оттолкнуть его, вырваться, но напрасно, напрасно! Его бесило, что от ее рывков никак невозможно толком обнять ее, поцеловать, да еще ноги скользили на сыром полу ванной, поэтому он сгреб ее, потащил в комнату.

– Пусти! – задушенно выкрикнула Рита, когда он на миг оторвался от ее рта, но Георгий с маху швырнул ее на кровать, тыкался губами то в грудь, то в лицо, кое-как удерживаясь на одной руке, а другой отчаянно пытаясь расстегнуть брюки.

Вроде бы без памяти был, но какой-то частью потрясенного, смятенного мозга понимал, что она не будет кричать. Она не будет поднимать шум! И тело ее бьется все слабее… Он сильнее. Он ее одолеет.

Он почти насиловал ее, но знал, что насиловать не хочет. Он хочет, чтобы руки ее не отталкивали, а обнимали, чтобы вспорхнули, обняли его за шею, скользнули к голому телу под рубашку…

Следовало объяснить, все объяснить, но на разговоры сил не было, он только и мог, что бормотал бессмысленно:

– Как ты могла подумать? Я не враг, я не враг!

– Я верю, что ты не враг мне, – задыхаясь, говорила она, отталкивая его тело, которое так и рвалось в нее. – Но ты станешь врагом самому себе, если не уйдешь сейчас же!

Он снова поймал ее губы, мешая говорить, кое-как содрал брюки, растолкал коленями ее ноги. Не мог он уйти от нее, под расстрелом не ушел бы!

– Ох! – разом выдохнули они, когда плоть их наконец встретилась.

Руки Риты взлетели и, легкие, невесомые, обхватили Георгия за голову, пальцы впились в его волосы, запутались в них.

Так вот что это такое – женщина…

1941 год

Передачи для узников Компьеня больше не принимали, но через два месяца Алекс вернулся – так же неожиданно, как и исчез. Никто никого не предупреждал из жен арестованных: просто в один прекрасный день снизу, из швейцарской, позвонили, и задыхающийся голос консьержа крикнул в трубку:

– Мсье Ле Буа-фис [10] поднимается на лифте!

Горничная не успела даже сообщить об этом Татьяне или Эвелине, а Алекс уже звонил в дверь. Он вошел с тем самым саквояжем, с которым его забирали, и с той дорожной сумкой, которую ему передавала Татьяна, – с продуктами и бельем. Он был чумазый, даже, можно сказать, грязный, исхудалый, словно бы и ростом уменьшившийся, но очень веселый. И страшно голодный!

– Кто-то на авеню Маршала Фоша, 72, – говорил он спустя час, чистый, переодетый, побритый (только волосы слишком отросли, но Алекс твердо сказал: сначала обед, иначе он просто не дойдет до куафера), сидя за столом и с неаристократической поспешностью уничтожая тушеную телятину с овощами… Впрочем, он не забыл положить на колени салфетку и не отучился изысканно нарезать мясо маленькими кусочками (Эвелина, которая была очень строга по части манер за столом, с умилением смотрела на сына), – а может быть, по какому-то другому адресу наконец додумался, что немцы совершили ошибку, арестовав до тысячи русских эмигрантов из семей, принадлежащих к высшей аристократии. Тем паче схватив людей вовсе случайных: таких, как я, даже не бывавших в России, там было еще несколько человек. Сейчас, когда идет война с Советским Союзом, следовало бы искать среди русской аристократии союзников, а не восстанавливать эмиграцию против себя. Пропаганде гитлеровцы всегда придавали очень большое значение. Каждый голос в защиту их нового порядка для них на вес золота.

– То есть вы теперь будете агитировать за новый порядок? – уточнил Эжен Ле Буа, лукаво блестя глазами. – Вы стали в Компьене его адептами?

Алекс чуть не поперхнулся глотком вина и засмеялся:

– Ну, они приобрели куда больше врагов, чем ожидали. Даже те, кто в 1939 году благосклонно слушал по парижскому радио Дмитрия Сергеевича Мережковского с его приветственной речью Гитлеру, где он сравнивал фюрера с Жанной д’Арк, призванной спасти мир от власти дьявола, то есть от большевиков, даже те, кого возможная победа Гитлера над русскими пугала меньше, чем порабощение Европы Советами, – даже они в Компьене отрешились от прежних заблуждений. Мы там все были заодно: евреи и антисемиты, большевизаны и ярые антисоветчики, ненавистники Сталина и его поклонники, тот, кто надеется только на англичан и американцев, и тот, кто ждет, когда проснется русский медведь.

– Ну, только русского медведя нам тут не хватало! – поморщилась Эвелина. – Не дай Бог ему проснуться и добрести до Европы – он тут все повытопчет.

– Да, повытоптать он может многое, – кивнул Алекс. – И все же реальная надежда у Европы только на него. Никто не спасет нас от фашизма, кроме русских, никакие союзники: ни англичане – Англия слишком мала, ни американцы – ведь им наплевать на нас, они еще не решили, что для них выгодней: дружить с гитлеровцами или сражаться с ними.